Юлиан Семенов - Горение (полностью)

- Большой хурултай, - хмыкнул Спиридович, не спуская глаз с курловского напряженного лица, - слетаются соколы...

- Да какие они соколы?! Только что перепелов ловить, головки-то под колпачками...

"Соколами" они назвали высших сановников империи, главную "команду" Столыпина, некий "теневой кабинет": Сергеем Дмитриевичем был Сазонов, министр иностранных дел империи. Начав с департамента внешних сношений, он за три года сделал головокружительную карьеру: поработавши (как не поработать: сестра его жены Аннушки, урожденная Нейгардт, была супругой премьера России) два года посланником в Вашингтоне, он вернулся в Петербург товарищем министра, а через год сделался министром. Назначение прошло легко, даже с ф е р ы отнеслись к этому благожелательно, ибо Сазонов был старинного дворянского рода, его подмосковное имение в Бронницах отличалось хлебосольством, хорошо поставленным хозяйством и добрыми отношениями с крестьянами - в девятьсот пятом дом не пожгли; более того, сами же мужики охраняли от пришлых бунтарей барские конюшни. Работая в Америке, Сазонов сумел наладить дружества с американскими банкирскими домами, приглашал их к сотрудничеству в Петербург - без посредников. Гофмейстер Алексей Борисович Нейгардт, младший брат Аннушки Сазоновой и Оленьки Столыпиной, окончивши пажеский корпус, прослужив в лейб-гвардии Преображенском полку, вышел в отставку тридцати четырех лет от роду и, будучи столбовым дворянином, а также владельцем громадного нижегородского имения "Отрада", легко прошел в губернские предводители дворянства, затем был о б к а т а н екатеринославским губернатором, с переездом Столыпина в Петербург причислен к министерству внутренних дел, а затем перемещен в члены Государственного совета.

Брат его, гофмейстер и сенатор Дмитрий Борисович Нейгардт, владел землями не только на Волге, но и в Калужской губернии, отслужив, как и брат, в лейб-гвардии Преображенском полку, вышел в запас, чтобы занять должность калужского вице-губернатора; оттуда был перемещен одесским градоначальником; начал активную борьбу с немецким, еврейским и нарождавшимся украинским капиталом; вместо того чтобы заботливо пестовать деловые начинания русских купцов и заводчиков, вместо того чтобы поддержать их ссудами и наибольшим благоприятствием, Дмитрий Борисович решил доказать свою столбовую "русскость" мерами чрезвычайными. Использовав традиционные связи власти с черносотенными организаторами "Союза русского народа", Нейгардт подсказал идею "маленького погромчика"; в правых газетах появились статьи о "немецком засилье" и о том, что "хохлам только на бандурах играть, а в дело соваться - нечего, кобзари, они и есть кобзари, одно слово, мужичье в шароварах". Однако капитал, в силу своей цинической вненациональности, не намерен был сдавать позиции в портовом городе; еврейские и немецкие банкиры и заводчики, связанные незримыми деловыми, а потому чрезвычайно надежными узами как с большим русским, так и с европейским капиталом, выпустили залп против Нейгардта в серьезной прессе; разразился скандал; прицепились к безделицам, раздули дело о превышении Нейгардтом власти, вынудили уйти в отставку, но, не довольствуясь этим, добились создания комиссии сенатора Кузьминского; тот прибыл в Одессу, имея (через посредство сложных контактов с промышленно-финансовыми тузами Москвы, типа Гужона и Рябушинского) указание уничтожить Нейгардта.

Судьба Дмитрия Борисовича была, казалось, решена, однако, как только Столыпин сделался премьером, выводы Кузьминского были ошельмованы как недостаточные, поверхностные, тенденциозные, и Нейгардт был не только прощен, но и пожалован в сенаторы, а затем удостоен высшего придворного звания гофмейстера. После этого ему было доверено ревизовать губернаторов и земских деятелей; первым объектом такого рода ревизии стал Привисленский край, то есть царство Польское. Задание это он получил непосредственно от государя: Столыпин смог сделать так, что с ф е р ы вынуждены были согласиться с очевидной данностью - никто не пресечет заигрывание местных властей с юрким еврейским и тяжеловесным немецким капиталом, с польскими землевладельцами, как истинно русский патриот Нейгардт, пострадавший за свою преданность национальной идее, а потому беспощадный ко всякого рода отклонениям от нее...

Этих-то людей Спиридович и обозначил пренебрежительно "соколами", а Курлов присовокупил уж и вовсе оскорбительное определение "подколпачных", то есть ручных, выполняющих волю хозяина лишь тогда, когда это угодно охотнику.

Впрочем, порою не только слово объединяет людей, делает их союзниками, но и перегляд. Но в данного рода ситуации взгляда было недостаточно; его можно по-всякому - в случае нужды - трактовать. Лишь словесная определенность позволила Курлову и Спиридовичу начать разговор открытый, без экивоков и недомолвок.

Говорили с полчаса, всего лишь.

Спиридович не мог отсутствовать в Царском долго, болело сердце за государя.

На пороге, прощаясь уже, Спиридович сказал:

- Владимир Александрович просил, чтобы стол был накрыт в пятом кабинете.

С этим и расстались.

А Курлов, вернувшись к столу, выпил рюмку саперавского вина и задумался.

Дело в том, что пятый кабинет был единственным, который он, Курлов, оборудовал фонографом, закупленным в бюро Томаса Эдисона в Америке; диковинный аппарат этот позволял записывать беседу; о том, что такой аппарат есть в России, Столыпин не знал; три человека знали об этом - Дедюлин, Курлов и Спиридович.

"Меня писать хочет, - тяжело подумал Курлов о Дедюлине. - Значит, затевает что-то особенно интересное... Ну-ну, послушаем..."

...В отличие от Дедюлина и Спиридовича, генерал-лейтенант Курлов считал себя истинным западником, скрывал это, понятно, ото всех, полагая, что европейский стол - прекрасный камуфляж для сокрытия его глубинной сути: какой умный западник позволит себе так открыто афишировать симпатии, столь ненавистные таким выразителям национального духа, какими являлись лидеры крайне правых граф Бобринский и Пуришкевич, граф Коновницын и Марков-второй?! Да что там эти! Государь и государыня всячески подчеркивали свою прилежность традициям, детям было указано читать лишь русские сказки, Андерсен был чуть ли не под запретом августейшая супруга, болезненно изживавшая немецкий акцент, любила повторять: "Суп да каша - вот писча наша!"; она же - через Дедюлина осторожно намекнула, что при! шла пора не только таким б л и з к и м сановникам, как Штюрмер, Плеве-младший, Саблер, Фридерикс, Дрентельн, - таким уж русским традиционалистам, что дальше некуда, - но и Нейгардтам, Лерхе, Михельсонам, Линкам, Менам, Клейнмихелям, Кассо и десяткам, сотням подобных поменять немецкие фамилии на русские (про Нейгардтов государыня изволила пошутить: "Чем не "Новосадские"? Нам, русским такая фамилия очень бы понравилась").