Юлиан Семенов - Горение (полностью)

- Пятнадцать лет каторги - тоже смерть, только медленная, - сказал Дзержинский.

- Не рассчитываете на революцию?

- Рассчитываю.

- Сколько ждать?

- Столько, сколько потребуется.

...Веженский увидел Грыбаса через большую, как в зоопарке, решетку. Между большой стальной решеткой была протянута тонкая металлическая сетка, и была она очень частой: из-за этого лицо Мацея казалось мучнисто-серым, более бледным, чем на самом деле.

- Я протестую, - сказал Веженский охранникам. - Я хочу говорить с моим подзащитным в нормальной обстановке.

- Это нормальная обстановка для приговоренных к казни.

- Я напишу жалобу.

Грыбас заставил себя улыбнуться:

- Бесполезно, Александр Федорович. Это их закон.

- Мацей, я только что видел ваших добрых друзей. Вы понимаете?

- Да. Понимаю.

- Наше мнение совпало: вы обязаны написать прошение о помиловании. Вам сохранят жизнь.

- Что сохранят? - удивился Грыбас. - Жизнь? А кто сохранит честь? Вы скажете моим друзьям, что я знал, на что иду.

- Неужели вам не хочется дожить?

- Говорить можно, а вот бить не надо, Александр Федорович.

- Простите. Простите, Мацей. Бога ради, простите. Но я правда же хочу спасти вас.

- Разве бесчестьем спасают?

(Месяц назад граф Балашов сказал Веженскому: - Сейчас нужен крен - я твои слова про Зубатова помню. Все развивается так, как задумывалось. Позиции наши справа и в центре крепки. Я не знаю, как будет, но то, что будет, - в этом не ошибаюсь. Поэтому надо делать крен, ты прав. Мы должны вербовать друзей слева - не в братство, конечно, а для того, чтобы контролировать все рычаги. Поедешь в Варшаву, защищать поляка... Я запамятовал его фамилию... Коли сможешь спасти его от петли - мы подойдем к левым. А это важно, ты прав, спору нет - весьма важно. Масонство, великое братство наше, должно быть всюду, знать все, понимать всех - тогда сможем свершить главное.)

...Веженский ехал из тюрьмы, забившись в угол пролетки. Перед его глазами стоял Грыбас за частой решеткой, как зверь в клетке: худой, высокий, бритый наголо, и улыбка по губам скользит, не сделанная улыбка, и до того открытая, что стало Веженскому самого себя страшно..,

Гуровская закрыла дверь, тихо поставила баул у ног, вдохнула прогорклый запах "кэпстэна", любимого табака Влодека, и поняла, что он дома - работает.

- Можно? - она приложилась ладонями к двери, крашенной "слоновой" масляною краскою. - Влодек...

- Да, да! - Ноттен поднялся из-за стола и растерянно потер лицо. Здравствуй, Геленка!

Она бросилась к нему на шею, стала быстро обцеловывать его лоб, глаза, нос, подбородок, губы.

- Бог мой, как я там скучала по тебе, как скучала! Почему сердитый? Ты сердитый, Влодек?

- Что ты?! Устал.

- У тебя глаза больные. Хворал?

- Нет, нет. Здоров.

- Знаешь, твоя книга на днях выйдет в Берлине. Я договорилась с издателем. "Рассказы о горе" - я сама дала такое название, некогда было тебе писать, да и цензура...

- Боишься цензуры?

- Кто ее сейчас не боится. А что? Отчего ты спросил так?

- Как?

- Ну, не знаю... Так...

- Это ты с дороги так нервна, Гелена.

- Почему "Гелена"? Я не люблю, когда ты меня так называешь.

- Я очень устал, Геленка. Давай я приму пальто.

- У тебя жарко.

- Я не отворял окон, мерзну что-то.

На кухне, глянув на Гуровскую, которая сразу же начала хлопотать у стола, Ноттен закрыл глаза и снова стал растирать лицо так, что появились красные жирные полосы.

- Ой, ты похож на жирафу, - рассмеялась Елена Казимировна, - такой же полосатый!

- Нервы расходились. Все жду, жду, жду, когда придут - а они не приходят.

- Кто? ...

- Жандармы.

- Ты с Красовским не встречался?

- С кем?! - испуганно переспросил Ноттен, вспомнив сразу же лицо Глазова и его слова о "псевдониме".

- Что ты, милый? - улыбнулась Гуровская. - Будто испугался чего...

- Нет, нет, чего мне пугаться? Какого Красовского ты имеешь в виду?

- Историк. Публицист. Профессор Красовский?

- Адам Красовский. Пан Адам?

- Кажется. Ты знаешь его?

- Шапочно. А что?

- Нет, ничего.

- Почему ты спросила о нем?

- Роза Люксембург считает, что он к нам близок, она мечтает привлечь его к работе в газете. Как ты думаешь - согласится?

- Никакой он не близкий к вам и не согласится ни на какую запрещенную работу.

- Кто тебе сковородки чистит? Меланья?

- Что?! - в ужасе спросил Ноттен.

- Сковородки плохо чищены. Песком надо и кипятить. Сала - в палец.

- Я не замечал.

- Ты ничего не пишешь о деле Грыбаса?

- Написал.

- Тебе яичницу сделать с салом или с постной ветчиной, Влодек?

"Теперь я до конца верю Глазову", - понял Ноттен и замер, Прикрыв руками лицо.

- Сделай глазунью.

- В Берлине говорят, что тут всё очень напряженно из-за процесса над Грыбасом.

- Ты знаешь его?

- Да. В Париже напечатали статью, - предлагают отбить его из тюрьмы. Здесь об этом не думают?

- Я не слыхал.

- А где подставка, Влодек? Ах, мужчины, мужчины, оставь вас одних на месяц - ничего потом в доме не сыщешь.

- Ставь на тарелку.

- Ты же знаешь, я не люблю, если некрасиво.

- Поставь мне на руку, - тихо сказал Ноттен, - послушаем, как зашипит мясо...

Гуровская резко обернулась:

- Что с тобой?

В глазах у нее появился испуг, потому что в голосе Ноттена сейчас было что-то похожее на голос Дзержинского, когда они расставались в "Адлере".

- Ничего.

- Я тебя заберу с собой в Берлин. Съезжу туда на пять дней, по делам партии, и вернусь за тобою. Право. Не отказывайся. Тебе нельзя больше здесь. Ешь, родной. Соли достаточно?

Профессор Красовский визиту Дзержинского не удивился, потому что двери его дома были открыты с утра и до вечера - особенно для студентов и гимназистов. Библиотека польских классиков, книги по географии Польши, истории, философии, юриспруденции - все это привлекало молодежь: где еще найдешь нецензурированиого Мицкевича и полного, изданного в Париже Словацкого?!

- Чем могу? - спросил Красовский, усаживаясь в кресло. - Слушаю вас.

- У меня несколько необычное дело...

- Представьтесь, пожалуйста.

- Доманский. Юзеф Доманский.

- Студент? Какого факультета?

Дзержинский оглядел взъерошенную седую голову Красовского, подслеповатые, голубые глаза большого ребенка, улыбнулся чему-то:

- Я с тюремного факультета, профессор.

- Простите? - Красовский не понял. - Тюремного? Вы эдак о российской юриспруденции?

- Нет, меня следует понимать буквально. Я бежал из ссылки, сейчас здесь нелегально.

- Хм... А если вас арестуют у меня?

- Не должны. Я довольно долго готовился к тому, чтобы прийти к вам, слежки за мною не было.

- Надеюсь, вы понимаете, что задал этот вопрос, опасаясь не за себя?

- Понимаю, пан профессор.

- Итак, слушаю вас.

- Нам нужна помощь.

- "Нам"? Кого вы имеете в виду? Польских социалистов?