Юлиан Семенов - Испания

Да, имел - доказывает Бондарев. Да, прав был Никитин, хотя трудно было ему стоять на этой его правоте и сражаться за нее.

Система доказательств бондаревской прозы - абсолютна. Когда он, описывая похороны сына Никитина, пишет, как тот поцеловал на кладбище треугольный ротик сына и ощутил вдруг с т р а ш н о е, будто маленький отвечает ему, когда он описывает стыдливое тело Эммы, когда - при кажущейся неторопливости стремительно дает великолепное описание боя с гитлеровцами, когда с кинематографической (даже монтажные стыки видны) резкостью пишет эпизод, как Никитин стреляет из ТТ в старшину Меженина, становится очевидно: такого рода доказательства н е в ы у ч е н ы, н о в ы с т р а д а н ы, они - "альтер эго" писателя, его постоянное второе "я".

Понятие "второго я" - сложное понятие. Порой, существующее, всем знакомое "я" пишет одно, являя собой нечто прямо противоположное тому, чем оно, это "я" по праву считается. В том же случае, когда нравственная категория писателя состоит из этих двух "я", слитых неразрывно, тогда возникает трудная правда, но высокая и беспредельно чистая, и как бы ни было больно принять ее - принять необходимо, ибо обращение к прошлому только тогда приносит благие плоды в будущем, ежели в подоплеке столкновения характеров, в каждом слове, в повороте сюжета - заключена истинная, глубокая талантливость.

Юрий Бондарев рассматривает советского писателя гуманиста Никитина в дне сегодняшнем, во время его политической дискуссии в Гамбурге и в дни последнего боя, когда оружием Никитина было не перо, а пистолет. Годы вправе менять часть - недопустимо, когда время меняет целое. Некая "изначальная заложенность" Добра, Чести, Верности обязана быть ценностью непереходящей, постоянной. В понятие "железобетонный" мы вкладываем смысл, несущий в себе градиенту отрицательную, однолинейную. А зря это. Мне лично нравится "железобетонный" человек, ибо в этом, отшелушенном от всего привнесенного значении, сокрыт смысл особый, смысл человеческой надежности. Стоит вспомнить Николая Тихонова: "Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей". Железный человек может заплакать, когда обижают невиновного; тот же, кто помягче, отойдет в сторону, ибо за невиновного (за чувство, за правду, против мерзавцев, против врага, против предателя) надо уметь сражаться. Сражаться умеют железные люди - оттого-то именно они оказываются столь быстрыми на внутренний износ: у аэропланов такого рода диагноз ставят хитрые ЭВМ, у железных людей этот диагноз констатирует врач реанимации.

Я не хочу, чтобы меня поняли так, будто Никитин относится к числу "сверх положительных абсолютов". Юрий Бондарев нигде, ни в одной строке своим любимым героем не любуется; наоборот, он судит его, но судит особым судом, где председательствует Честь, а помогает этому председателю Храбрость, Ранимость, Бескомпромиссность и Доброта. Мне было горько, когда я закрыл последнюю страницу романа. Я потерял Никитина. Однако Никитин пришел в нашу литературу, он пришел к читателю, и он навсегда останется с ним: нельзя забывать любовь и никогда нельзя предавать забвению те берега, от которых отчалил ты и которые скрылись в синей, зыбкой дали - все равно они в тебе, ты не уйдешь от них, не скроешь, не вырвешь из сердца...

Я смотрел на фашиста-очкарика, сидевшего в темном углу кафе, что неподалеку от пересечения авениды Хенералисимо и калье Фернандес Вильяверде, и думал, что ненавидит он оттого, что боится, все время, каждый час и каждую минуту боится, и не столько нас он ненавидит, сколько свой народ, который проклинает фашизм и делает все для того, чтобы с сине-коричневым рабством было покончено - раз и навсегда.

В Мадриде часто повторяют горькую шутку известного общественного деятеля, публициста Хосе Пла. Когда во время гражданской войны Хосе Пла уходил из Испании, пограничник спросил его:

- Каковы ваши политические убеждения?

Хосе Пла ответил:

- Я - авторитарный либерал.

Пограничник был образованным парнем, но и он не понял, как можно совместить две эти несовместимости. Пла объяснил:

- Я хочу, чтобы правительство обладало достаточным авторитетом, который бы гарантировал свободу выражения моих либеральных взглядов.

Этот камушек в огород нынешнего кабинета. Умные центристы, связанные с бизнесом, подгоняют Фрагу: "Давайте же, хватит медлить! О т д а й т е хоть что-нибудь".

Мой стародавний друг, талантливый баск - фамилию его по понятным причинам я не называю - рассказывал, как на второй день после ареста, когда три "бригады пыток", сменявшие друг друга, ушли, обессиленные, отдыхать, а время задержания истекало - как раз тогда Франко ввел видимость закона, по которому задерживать без улик можно было только на семьдесят два часа, - инспектор отдела "по борьбе с коммунистами" слезно молил: "Ну о т д а й мне хоть что-нибудь, дурашка, хоть самую малость отдай, намекни хоть - тогда больше бить не будем".

Я понимал, что о т д а в а т ь нельзя ни малости - этой отдачей я сам, собственной рукой, подписывал ордер на арест, тюрьму, на расстрел, гибель.

Логику моего друга можно понять. Можно, впрочем, понять и логику нынешнего правительства. Это ж так приятно, когда приемная главы режима похожа на уголок Музея Прадо - старинная живопись, лучшие мастера мира, гобелены восемнадцатого века, мебель от Людовиков; ультрасовременные бронированные машины, постоянно ожидающие в подземных гаражах; трескучие мотоциклисты сопровождения; стрекозий рокот военных вертолетов, когда надо посетить коллег в одной из их загородных резиденций; одно слово - власть...

Одни считают, что власть можно укрепить, отдав малость, другие, реальной властью обладающие, хотят обезопасить себя холодной, отстраненной буквой закона, нарушение которого карается тюрьмой. Важно, чтобы закон был новым тогда и "посадка" тех, кто будет против, окажется "демократической", никак не шокирующей общественное мнение.

"Нижний этаж" в л а с т и по-настоящему понимает власть лишь в том случае, если он сам перемещается наверх. Умозрительность в политике - вещь нереальная.

- Правительство готовит реформу, - повторяют собеседники, близкие к кабинету. (Сколько можно?)

...Когда социологи станут исследовать этот отрезок испанской истории, а его обязательно станут исследовать в назидание потомству, беспристрастные ученые воздадут дань испанским журналистам: они много делают для того, чтобы парализовать возможный рецидив п р а в и т е л ь с т в е н н о й жестокости.

Делается это по-разному. Сейчас, например, в кругах серьезно думающих газетчиков более всего разбирается вопрос о возможности правого путча - при организованной поддержке армии и бункера. (Про "Опус деи" отчего-то все молчат!)