Юлиан Семенов - Лицом к лицу

Свобода слова? Для гитлеровцев? Не мести ли этих фашистских фанатиков, одержимых маниакальной ненавистью к Советскому Союзу, опасаются те американцы, кто просит не называть их в нашей прессе?

- Когда я летал бомбить нацистов, - рассказывал мне американский журналист, который не хотел, чтобы его имя было напечатано, - меня сбили над Германией. Я пробрался во Францию, сражался вместе с маки против гитлеровцев, потом мы решили уходить через Пиренеи в Испанию, а оттуда - в Гибралтар, чтобы снова вернуться в авиацию. Здесь, у границы, нас схватили. Я был в штатском, не знал немецкого, плохо говорил по-французски, и меня бросили в тюрьму в Тулузе, потом перевели в Париж, били, требуя признания, что я - британский шпион. В Берлине, в тюрьме гестапо на Алексе, я смог доказать, что являюсь американским летчиком. Меня отправили в Польшу, в концлагерь близ города Штаргад. Было это в Силезии, сейчас там названия снова стали польскими. Лагерь наш назывался "Шталаг Люфтваффе-4". В нашем лагере было четыре зоны: в одной содержали нас, американцев, в другой - британцев, в третьей - французов, в четвертой - советских. Нас, американцев, унижали, мало кормили, издевались над нами, но это было сущей ерундой в сравнении с тем, что нацисты творили с русскими! Этого я никогда не забуду. Их морили голодом, поднимали в пять утра, и вели в каменоломни, и заставляли ворочать каменные глыбы, и гнали поздним вечером назад, в холодные бараки, а ваши люди - это потрясло меня тогда - шли с песней.

- С какой песней? Не помните?

- "Калинка, малинка, малинка моя", - тихо ответил мой собеседник и быстро поднялся из-за стола. - Сейчас, погодите, я принесу стакан пива.

Он вернулся, и глаза его были красными, и, нервно затягиваясь крепкой сигаретой, он продолжал:

- Одиннадцатого января нас погнали на запад - наступала Красная Армия. Наших советских друзей оставили в зоне, окруженной пулеметами. Если хоть кто-нибудь из них остался в живых, я буду ждать весточки. Братство по совместной борьбе, по общему горю - разве такое забудешь... Там осталось несколько тысяч ваших солдат и офицеров. Что с ними? Мне тогда было двадцать лет, но я помню их лица, их глаза, словно и не прошло три десятилетия с тех пор. Целая жизнь, три десятилетия, - тихо повторил он.

...Из Вашингтона я улетел в Сан-Франциско, в самый красивый город США, а оттуда отправился в Лос-Анджелес на машине - через снег в горах к пальмам и жаре, первой весенней, не душной еще но - неожиданной.

В Лос-Анджелес, в гостиницу "Амбассадор", в ту самую, где был убит Роберт Кеннеди (я нашел место преступления на кухне, искать пришлось долго, здесь не очень-то помнили холодильник, возле которого Роберт Кеннеди упал на кафельный, скользкий пол), приехал из Сан-Диего, закрытого для нас города, адмирал Самуэл Фрэнкл.

- В 1936 году я изучал русский язык, потом был призван на флот. После нападения Гитлера на Советский Союз у нас схватились: "Кто говорит по-русски?" Меня нашли на Гонолулу и срочно вызвали в Вашингтон, а оттуда отправили в Архангельск на корабле под бельгийским флагом, где команда состояла из представителей двадцати двух национальностей, а всего-то было в ней пятьдесят шесть человек: Америка не была еще в войне против Гитлера, надо было сохранять вояж в тайне. В Архангельске меня встретил капитан порта Герасимов - он сейчас умер, славный был человек, хорошо бы узнать, где его дети, что с ними, как сложилась их судьба... Из Архангельска я с большим трудом добрался в Москву, а нашего посольства на нашел - эвакуировали в Куйбышев. Одиссея поездки в Куйбышев, через Горький, слишком пространна, чтобы о ней рассказывать. Седьмого декабря все изменилось, США вступили в войну, а я был откомандирован в Мурманск и Архангельск, где работал с контр-адмиралом Иваном Папаниным. Мы с ним, - улыбается Фрэнкл, - много раз лежали в снегу, бок о бок, когда немцы с бреющего полета обстреливали нас и бомбили: база их располагалась в Петсамо десять минут лёта. Помню трагедию конвоя PQ-17, когда он был разгромлен гитлеровцами. Несколько судов чудом спаслись. Я с врачом полетел на Новую Землю собирать оставшихся в живых. Нашел два судна: одно покрашено в белый цвет, чтобы не было видно "юнкерсам" с воздуха, а второе чудом спаслось, потому что во время налета команда подожгла бочки с нефтью - гитлеровцы решили, что и с этими покончено - прямое попадание. Я всегда храню в сердце память о стране и народе, вместе с которым мы вели борьбу за спасение жизни на земле...

...Эл Хирт - преемник великого Луи Армстронга, "Сачмо", и родился Эл тоже в Новом Орлеане, и музыкой начал заниматься здесь с пяти лет, и отсюда уезжал получать почетный диплом "доктора" в консерваторию, сюда возвращался из далеких гастрольных поездок, здесь открыл клуб "501" на Бурбон-стрит, во французском квартале, который на самом-то деле более похож на квартал севильский, но поскольку Новый Орлеан называют в шутку "Европой для тех американцев, у которых нет денег на поездку в Старый Свет", никто не оспаривает примат испанского: важно, что по узеньким улочкам, среди двухэтажных, середины прошлого века домиков, цокают копытами лошади, запряженные в старинные экипажи, но иллюзия эта кончается, когда вы выходите к порту и видите старенький пароходик Марка Твена, пришвартованный к новой махине."Адмирала", и вместо обещанной экскурсии по местам твеновских героев "Адмирал" протащит вас по громадине порта (второй по величине после нью-йоркского), и станет вам немножечко грустно - так бывает всегда, когда прощаешься с детством, на худой конец - с иллюзией оного...

Вокруг клуба Эла Хирта множество клубиков, клубишек, клубенышей, и стоят возле них зазывалы, и двери раскрыты, чтобы зеваки могли увидеть кусочек стриптиза, и, тщательно ознакомившись с расценками на показ обнаженной натуры, войти туда, в ревущую истеричным джазом черную пасть с красными огоньками острыми зубами страшной, отталкивающей челюсти.

При том, что американцы считают каждый цент, не стесняясь записывать доход и приход на бумажке, в клубе Хирта всегда аншлаг, хотя билет баснословно дорог: двенадцать долларов пятьдесят центов. ("Месяц назад цена была одиннадцать семьдесят пять, - пояснил мой сосед по столику, - инфляция стрижет трубачей, докторов и рабочих под одну гребенку".)

Гаснет свет, и появляется громадный, бородатый пятидесятилетний Эл Хирт, и маленькая труба в его огромной руке кажется игрушечной, и не веришь, что в ней заключена громадная сила, которую ежедневно транслируют сотни американских радиостанций, и думаешь, что это "фокусы" сегодняшней звукозаписи, когда микрофон решает все, но вот Эл начинает играть - без микрофона, медленно обходя зал, и пронзительная печаль его музыки доходит до каждого, и он останавливается возле подсвеченной картины: молодой "Сачмо", Луи Армстронг, гениальный негр, лучший трубач мира, смотрит вслед уходящему по Миссисипи пароходику Марка Твена, играет - ты чувствуешь это - пронзительное, горькое что-то, а на берегу сидит мальчик с трубой в руках, и голова его опущена, и по острым плечам его угадываешь, что он плачет. Это Эл Хирт, маленький, жалкий еще, неуверенный в себе...