Юлиан Семенов - Партизанский дневник

Мы ехали ночью по дороге, среди огромных воронок, по таинственному, мрачному, обгоревшему, черному лесу. Наткнулись на завал. Сисук выскочил из машины, крикнул нам, чтобы мы падали на землю, а сам ринулся на завал. Засады не было. Он вытер со лба пот, присел на дерево, сваленное бомбой. Мы разобрали завал, двинулись дальше.

На границе распили последнюю бутылку коньяку и запели "Чампу". И было нам сладко и горько -так бывает всегда, когда расстаешься с друзьями, оставляя в душе крупицу веры, что предстоят нам еще встречи, и не такие горькие, какие были.

Небо было громадным, черным, звездным. Мы пересекли границу, и еще какое-то мгновение до нас доносились слова веселой песни "Чампы". А потом стало тихо, и вокруг нас сомкнулась ночь...

Проснулись в маленькой вьетнамской деревушке, пошли к ручью помыться. Здесь уже было теплее - отъехали километров четыреста с гор к долине. Мы разделись и молча сидели возле ручья, грелись под ласковым солнцем. И было нам по-прежнему грустно. Снова, как и две недели назад, над нами ревели самолеты: американцы летели бомбить Ханой и Хайфон.

Мимо нас по тропинке шел мальчик из народности тхай. Он не видел нас и тихонько пел: "Я иду по дороге один. Дорога длинна и прекрасна. Что меня ждет в таинственном конце дороги?"

Мы окликнули его, разговорились. Он подарил мне свой лук. Валя подарил ему перочинный нож. Перед тем как нам уехать, мальчик пришел в наше маленькое бамбуковое бунгало и протянул Вале Свиридову листочек бумаги. Он сказал:

- Я хочу вам подарить свою песню.

У меня сжало горло...

...Назавтра под утро мы вернулись в Ханой.

...А через три месяца огромный "Боинг-707", свалившись на левое крыло, ухнул вниз, навстречу белому, высвеченному луной морю перистых плотных облаков. Пассажиры, деланно засмеявшись, впились побелевшими пальцами в поручни своих удобных поролоновых сидений.

- Наши парни любят рискованно работать, - сказал сосед, летевший со мной в Лос-Анджелес из Чикаго. - Мне нравится их манера небрежной и точной смелости.

Точно так же, завалившись на левое крыло, "F-105" ВВС США пикировал на нас, когда мы ехали на маленьком газике из Лаоса в Ханой. Дорога была пустынной- одна лишь наша машина, а вокруг зеркальные лестницы рисовых полей, воронки, сожженные дома и пальмы. Он пикировал на нашу машину, а мы лежали в жидкой тине и ждали, когда рев турбин сменится стонущим воплем бомб. Он тогда промазал - фонтаны черной воды поднялись в ста метрах, изуродовав рисовое поле. Я смотрел вслед "фантому" - он улетал, ввинчиваясь штопором в предвечернее небо Вьетнама. Они вообще очень игриво улетали после бомбежки, во всяком случае, так мне казалось поначалу, пока вьетнамские ракетчики не объяснили, что они таким образом стараются "обмануть" ракеты, увильнуть от их разящего преследования...

Ах, до чего ж красив ночной аэропорт Лос-Анджелеса! Стеклянный, легкий, нереальный, разноязыкий и шумный! Дневная жара угадывалась по ночной прохладе, по мягкости асфальта на стоянке такси и по сероватым потекам пота на белых куртках носильщиков.

Я вышел на улицу. Толпа оглушила меня: мужчины в кружевных женских кофточках, с медальонами на груди и женщины в грубых мужских брюках, длинноволосые юноши в казацких поддевках, подвязанных куском рыбацкого каната, и девушки, стриженные под бокс, - болезненная экстравагантность окружающего была тревожной, хотя внешне беззаботно веселой. И вдруг я увидел парня, который пересекал улицу в том месте, где была стоянка автомобилей: "парковки" машин в Штатах похожи на лежбища котиков на Командорских островах, с той только разницей, что котики маслянисто-черные, а американские машины в массе своей серо-голубые. Парень пересекал улицу неторопливо, вразвалку.

Он был одет во френч хаки, который носят бойцы Демократического Вьетнама, и на груди у него был значок "Я люблю Хо".

Я вспомнил летчика из Калифорнии - его сбили над Хоабинем. Он шел, подняв руки, в полосатой черно-серой арестантской форме: людей, которые прицельно бомбят детские сады и больницы, во Вьетнаме считают военными преступниками. Тот летчик был так же молод, как этот парень в хаки. Только на него смотрели люди, оставшиеся без крова и потерявшие детей, смотрели с тяжелой ненавистью, а на этого паренька из Лос-Анджелеса смотрели - за редким исключением - с веселым доброжелательством.

Спать в первую голливудскую ночь было - даже при всей моей усталости после многочасового трудного перелета - никак невозможно. Этим же воздухом дышали деды мирового кино, здесь жили Чаплин и Дисней, здесь трудятся Крамер, Фонда, Пек, Тэйлор, Бэт Девис, здесь покоряли своим искусством Спенсер Трэсси и Джим Кегни. И я пошел по ночному Лос-Анджелесу просто так, без всякой цели. Тротуары, выложенные розовыми гранитными звездами, на которых выбиты имена кинозвезд, операторов и режиссеров, ведут вас к центру, к морю огней и света, а вам не хочется шагать по именам живших искусством кино, и вы сворачиваете на тихую улицу и сразу вспоминаете Ильфа и Петрова, ибо вы попадаете в одноэтажную Америку. За прошедшие тридцать лет она не стала двухэтажной. И даже бурлеск, куда я забрел, тоже был одноэтажным, сделанным под салун прошлого века. Парень с гитарой, бородатый, в техасских высоких ботинках и черном свитере, подмигнул залу и сказал:

- Ну что, попоем или как? Или пора танцевать? Девочки хотят раздеваться...

С моего места мне был виден кусочек кулис. "Герлс", пришедшие делать стриптиз, сидели на стульях и о чем-то говорили, и лица их были усталы.

- Ладно, черт с вами, - сказал парень с гитарой, поднимаясь с высокой табуретки (хохот, свист, аплодисменты). - Первый номер наша итальянская звездочка Росита посвятит Джиму Раффи, который приехал на отдых (театральный жест в сторону молодого офицера, стриженного наголо) из... (пауза) Вьетнама!

Стало тихо, и никто не топал ногами, и не аплодировал, и не свистел. И парень с гитарой растерялся и недоуменно поглядел на джаз, и те грохнули во всю силу легких, и на сцену выскочила "итальянская звездочка" и начала раздеваться, а Джим Раффи, вернувшийся на отдых из Вьетнама, выпил свою порцию виски и осторожно огляделся по сторонам.

"Итальянская звездочка" исполняла свой многозначительный танец, а я вспоминал тот вечер в горах Вьетнама, когда был низкий туман, и американцы поэтому не бомбили, и бойцы собрались на концерт самодеятельности. На полянку в джунглях, которая служила сценой, вышел молодой солдатик, загримированный под старика, с седой бородой. Закрыв глаза, он выставил вперед правую ногу, обутую в рваную сандалию, откашлялся и начал декламировать мелодично и нежно, то напевая какие-то строки, то произнося целые фразы рублено и точно.

- Что он читает? - спросил я.