Юлиан Семенов - Утро рождается ночью

Низкие серые облака разорвались, и внизу под перевалом засиял океан молчаливый, бескрайний и прекрасный.

Вася долго стоял на вершине перевала. Потом достал из кармана свисток и начал пронзительно и тревожно свистеть, предупреждая людей о взрывах. Он свистел долго, а потом, застегнув пиджачок, начал бегом спускаться вниз по просеке, запаливая бикфордовы шнуры, подведенные к каждой кучке аммонала. Он сбежал по просеке вниз и спрятался в укрытие, сделанное им в яме, оставшейся после корчевки пней. Он выхватил из кармана свисток и начал высвистывать совсем иначе, не так, как десять минут назад. Он теперь свистел не пронзительно и тревожно, а напевно, весело.

Сизов сначала не понял, зачем он это делал. А потом догадался. Он увидал, как к Васе слетелись птицы и расположились на ветках в метре от него.

- Послушайте, - сказал Сизов прорабу строителей, который стоял рядом с ним, за деревом, - да он у вас дрессировщик какой-то.

- Ох, и нуда этот дрессировщик! - поморщился прораб. - От него никому спокоя нет.

- Подождите, - продолжал удивляться Сизов, - а как же он птиц к себе приручил?

- А бог его знает... Ребята говорят, он их печеньем прикармливает.

Прораб хотел сказать что-то еще, но не успел, потому что начал рваться аммонал.

К небу взлетали коряги, пни и щепки. И долго еще переругивалось в сопках эхо, тревожное и сердитое. А первый звук, который Сизов услыхал сразу же после того, как смолкло эхо, был неистов и радостен. Это был синичий веселый перезвон и счастливый смех человека, который носит смерть в бумажных мешках, ругается с начальством и прикармливает птиц печеньем...

Сизов пригласил Васю Гуся на работу в совхоз, и тот остался. Сначала он был только шофером, а потом стал шофером-оленеводом. С директором Сизовым Вася говорил всегда задиристо, требуя для оленей деликатесов, не положенных по рациону. Сизов всегда ссорился с Васей из-за этого и опять-таки поэтому - очень его любил.

Сейчас, сидя в машине, Вася Гусь говорил с Сизовым сердито и обиженно, а оленеводы стояли около дубового забора и ждали, когда их разговор кончится. А когда Вася подъехал, Сизов зло распахнул дверь машины и крикнул:

- Разгружай!

Гусь размотал медную проволоку, которой были закручены створки фургончика, открыл их и отскочил в сторону, чтобы не пугать оленей.

Из фургона, так же как из оленника после сортировки или панторезанья, олени выскакивают одинаково - быстрым прыжком. Олень стоит, замерев, превратившись в придорожное гипсовое изваяние. Потом он делает один осторожный шаг. После этого осторожного шага - такой же осторожный прыжок. Олень оглядывается резким поворотом головы, а уж потом делает несколько гигантских прыжков и скрывается в молодом дубняке.

Оленята себя ведут иначе. Когда их, загнав сначала вместе с матерями в денник, отбивают в отдельные боксы, они в тоске и страхе прыгают на одном месте, подламывая передние ножки. А когда их выпускают потом в оленник, они с разбегу кидаются куда попало и часто бьются о забор. Они ударяются головой о забор, падают, поднимаются, отбегают в сторону и снова кидаются на забор, разбиваясь в кровь. Когда забор сосновый, тогда не так страшно. Доски мягкие, они вибрируют после удара, как звук. А дубовые доски чересчур крепки, они как сталь. И оленята, после того как поставили дубовый забор, стали биться насмерть один за другим.

Если же олененок выбегает в "детский сад", то там он начинает пищать, задрав мордочку. Он еще не умеет кричать так, как кричат взрослые олени, когда им режут панты. Он просто пищит. Совсем как ребенок. И так же быстро, как и ребенок, забывает мать, забывает отчаянье и тоску. Уже на следующий день он начинает весело играть, задирая своих собратьев.

Точно так же и сейчас. Из фургона олени выскакивали, падали и, быстро вскочив на ноги, делали первый, самый осторожный прыжок. Они видели людей и ждали какой-нибудь ловушки. Ведь поначалу арестант тоже боится своего конвоира и только потом, по прошествии нескольких месяцев, а то и лет, начинает говорить с ним о дождях, о вкусе хлеба и о здоровье дочери, которая живет далеко-далеко, у теплого южного моря, и не пишет ни единой строчки.

Отец Сизова после восстания на "Потемкине" был заключен в Акатуйскую каторжную тюрьму. Он и рассказывал об этом сыну каждый раз и каждый раз, рассказывая, горько жаловался на старшую дочь, которая не писала отцу в тюрьму, потому что была замужем за телеграфистом...

В фургоне у Васи Гуся оказалось пятнадцать оленей вместо десяти, как полагалось бы. Четырнадцать смогли выдержать тяжелую дорогу, а одного старика - Вася Гусь вытащил из фургона за ноги и бросил на желтую землю.

- Вот, - сказал он, - зато план на полтораста процентов гоним. Бензин экономим на ездках. Ясно, Кирилл Семеныч?

- Так что ж ты молчал? - закричал Сизов.

- Он не молчал, - заступился за Гуся Николас. - Мы все говорили. А Белов пригрозил увольнением. А если уволит, кто вместо нас сюда придет? Кто?

- Почему меня не вызвали?

- Вызывали. Только ты в больнице тогда лежал. Сизов досадливо махнул рукой и опустился перед оленем на корточки.

- Старик, - сказал он, - ему лет двенадцать. Видите, все зубы себе съел. А пантов бы дал килограммов на пять. Скольким бы людям польза была, а? От старика от этого...

- План даем, - горько усмехнувшись, сказал Вася, - товарищ Белов за план сражается. Он шибко идейный, а мы будто контра какая...

- Да, да... - кивнул головой Сизов.- Я, кажется, помню этого старика. Он был самым сильным лет шесть тому назад. Во время гона он побеждал всех соперников.

Он вымазывался в грязи, чтобы казаться страшным, и забивал копытами соперников.

Насмерть. И у него всегда было самое большое стадо оленух. И потом он никогда не кричал, когда ему срезали панты. Это он, я помню точно.

Вася Гусь стал отгонять машину, оленеводы отошли к панторезке, а Сизов остался сидеть подле мертвого оленя.

"Молодые смогли выдержать тяжелый путь, - думал он, - а старик не смог. Упал, и они затоптали его копытами. Старику надо было держаться. Или мы должны были убить его. Или кормить манной кашей, потому что он съел свои зубы, для того чтобы быть сильным и принести людям много пантов. Он отдавал людям то, что имел.

А имел он драгоценность, жизнь - панты. И нам надо было бы кормить его. Старый олень вроде старого человека. В молодости силы много, а ума мало. В старости ума много, зато силы мало. А вот если люди будут помогать старикам приносить к мудрости юношескую силу, тогда человечество будет счастливым".

Сизов поднялся и крикнул:

- Послушай, Николас! Ты тогда говорил ерунду!

- Я говорил много ерунды в своей жизни, - ответил Николас.

Сизов засмеялся и сказал ему:

- Я подумал о стариках, к которым ты не велел мне ходить за советом.