Леонид Мацух - Тайны Петербурга

Надо сказать, что историком признавалась необходимость и постепенных мирных эволюционных реформ, которые «всего возможнее в правлении монархическом». Карамзин усматривал в сохранении крепостного уклада следование законам самой Природы и предостерегал «противу всяких на него поползновений». Недаром Пушкин писал о главном труде Карамзина:

Свои исторические выкладки Карамзин подтверждал и опытами в изящной словесности. В его умилительно-слащавой «Сельской комедии» хор земледельцев поет:

В другом месте Карамзин вопрошал: «И будут ли земледельцы счастливы, освобожденные от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам? Нет сомнения, что крестьяне счастливее… имея бдительного попечителя и сторонника». Этот аргумент выражал мнение огромного большинства помещиков, которые, по мнению Д.П. Рунича, государственного деятеля того времени, «теряли голову при одной только мысли, что конституция уничтожит крепостное право и что дворянство должно будет уступить шаг вперед плебеям».

Помимо этого было еще одно принципиальное расхождение между позициями Сперанского и Карамзина. У Сперанского действовал принцип: важны не люди, важны институции, учреждения, организации. Если будут хорошие законы, уставы, уложения, то личный фактор не важен — люди будут действовать согласно тем правилам, которым они подчинены. У Карамзина было прямо противоположное мнение. Личный принцип у него торжествовал над институциональным, то есть дайте нам хороших, образованных, благонамеренных людей — и «не надобно нам никаких конституций», никаких сложных и запутанных законов. Спор о том, что важнее — человек или закон? — вечен. Каждому поколению предстоит искать на него свой ответ.

Недоброжелатели Сперанского добились своего, и Александр I в марте 1812 года отправляет его в отставку. Официальным обвинением было «незаконное и тайное сношение с неприятелем (Францией)», то есть чуть ли не государственная измена.

Вот когда вспомнили про подарок Наполеона! (Любопытная деталь. Во время опалы Сперанский был сослан в Пермь. Живя там в крайне стесненных материальных условиях, он был вынужден продать подарок Наполеона — табакерку, но портрет извлек и сохранил. Он очень дорожил этим подарком и вообще был чрезвычайно высокого мнения о Бонапарте.) Тут же стали распространяться стишки про то, как Сперанский «за понюшку табака Отечество продал», «антихристов прескверный лик ему иконой служит» и тому подобные опусы. Истинная причина, конечно, была не в этом. Большинство людей в России понятия не имели ни о масонских историях, ни о планах всеобъемлющих реформ Сперанского. Но он поднял налоги и тем навлек на себя поистине всенародную ненависть. Ключевский пишет: «Возвышение налогов и было главной причиной народного ропота против Сперанского, чем успели воспользоваться его враги из высшего общества». Однако помимо клеветы и наветов в отставке Сперанского был объективный момент. Сперанского никто не любил, он был крайне непопулярен. Общественное мнение без всяких оснований видело в нем причины всех государственных неудач, социальных зол, бедности, бесправия, невыгодных договоров с Наполеоном и т. д. Нужен был «козел отпущения», виновник всех бед. Сперанский на эту роль подходил идеально. Перед надвигавшейся войной с Наполеоном Александр сделал сильный ход для консолидации общества.

Ославить изменником — тяжкое обвинение во время войны. Сперанский писал Александру, просил объективного расследования и справедливого суда, но ответа не получил. Братья-масоны ничего не сделали для его реабилитации, а иные даже ожесточенно участвовали в травле (Розенкампф, Армфельдт). А вот «душитель свободы» Аракчеев откликнулся на зов о помощи. Он всегда был расположен к Сперанскому, их сближала страсть к порядку и стремление все регламентировать. По ходатайству Аракчеева Сперанскому вернули чин тайного советника и выплатили жалованье за годы ссылки. Затем Александр и вовсе сменил гнев на милость: Сперанский был назначен губернатором в Пензу, а потом в Сибирь.

Столкнувшись в Сибири с жестокой действительностью и с реальными людьми, Сперанский начал понимать правоту своих оппонентов. Он сильно изменил свое мнение о русских людях, которые когда-то казались ему куда лучше европейцев. В декабре 1820 года, т. е. уже из Сибири, Сперанский писал графу В.П. Кочубею в еще более скептическом тоне относительно государственных преобразований: «Все чувствуют трудности управления как в средоточии, так и в краях его. К сему присовокупляется недостаток людей. Тут корень зла; о сем прежде всего должно бы было помыслить тем юным законодателям, которые, мечтая о конституциях, думают, что это новоизобретенная какая-то машина, которая может идти сама собой везде, где ее пустят». Не спорит ли он тут с самим собой, со своими юношескими иллюзиями?

В марте 1821 года Сперанский вернулся в Петербург, но уже совершенно иным человеком. Это не был защитник полного преобразования государственного строя, сознающий свою силу и резко высказывающий свое мнение; это был «уклончивый сановник, не гнушающийся льстивого угодничества». Он все более сближался с Аракчеевым и даже напечатал в 1825 году статью с похвалами военным поселениям. Вряд ли это были чиновные игры, поселения ему действительно нравились, ведь они были воплощением вожделенного порядка. После того как выработанные им проекты преобразований в Сибири получили силу закона, Сперанский все реже виделся с царем и понял, что ему уже не вернуть прежнего влияния. Некоторым утешением ему послужило назначение в 1821 году членом Государственного совета. В этой должности он и пребывал до 1838 года.

Последние годы царствования Александра разительно отличались от первых. «Никто больше не помышляет о реформах, все заняты делом охранения», — писал Н. Тургенев. Царь сам удалил от себя людей, способных на что-то большее, чем простое «исполнение государевой воли». Место прогрессивно мыслящих, образованных, разнообразно одаренных людей заняли служаки-солдафоны во главе с Аракчеевым и невежественные, фанатичные церковники. Самым одиозным представителем этого лагеря был архимандрит Фотий (Спасский), «безжалостный ханжа», «вертлявый монах», презираемый большинством мыслящей российской публики. Рассуждая о новых преобразованиях, Александр с горечью сказал: «Некем взять». Взять-то было кем, но эти люди теперь не только утратили царское расположение, но стали казаться царю опасными противниками, главной угрозой государству. В.О. Ключевский писал: «Таким образом, правительство во второй половине царствования стало постепенно отказываться от программы, которая так громко возвещена была в начале и к осуществлению которой были сделаны такие сильные приступы. Вследствие этого неодинакового действия одних и тех же событий на правительство и на общество они, правительство и общество, разошлись между собою, как никогда не расходились прежде. Благодаря такому разладу в обществе стало развиваться уныние, которое, питаясь все новыми, подбавлявшимися условиями, постепенно превратилось в глубокое недовольство. По привычкам, усвоенным еще в масонстве XVIII в., это недовольство, укоренившееся в высших образованных кругах русского общества, повело к учреждению тайных обществ, а тайные общества привели к катастрофе 14 декабря 1825 года».