Леонид Мацух - Тайны Петербурга

Практическим филантропом Лабзин был и в частной жизни. Они с женой, как уже было сказано, воспитывали двух приемных детей. Что до девушек, они здесь явно для рифмы — Лабзин никогда не был замечен в слабости к «прекрасным нимфам», оставаясь всегда примерным семьянином.

Чем больше был успех журнала, тем активнее становились его недоброжелатели. Повторялась история с первым выпуском. Против Лабзина и мистиков объединился весь реакционный лагерь, возглавляемый пресловутым архимандритом Фотием Спасским. Настойчиво внедрялась мысль об опасности и неблагонадежности мистицизма. Журнал обвинялся в произвольном толковании учения о благодати, в умалении значения Книги Царств, в кощунственном истолковании учения о первородном грехе и тому подобных прегрешениях. Самым тяжким было обвинение в сектантстве.

А.Н. Голицын вновь попытался прийти другу на помощь. Он освободил журнал от духовной цензуры и заявил, что сам будет его цензором. Но, как и 12 лет назад, это не помогло. По поручению Фотия «московский затворник Смирнов» сделал критический обзор журнала. До сих пор неизвестно, не вымышленный ли это персонаж? Есть серьезные основания подозревать, что под именем московского затворника скрывался ректор Петербургской духовной семинарии архимандрит Иннокентий Смирнов, противник «Сионского вестника» и покровитель Фотия. Ирония судьбы — Лабзин всю жизнь обожал мистифицировать других, и теперь сам пал жертвой мистификации.

Обзор направляется к князю С.А. Ширинскому- Шихматову, тот поручает некоему А. Струдзе оформить полноценный донос в Синод. Струдза, добавив к обзору набор стандартных обвинений, подает бумагу в Синод и Голицыну как министру просвещения. Игнорировать донос не получилось, Ширинский-Шихматов доложил об этом царю. Голицын вынужден был «дать делу законный ход». Лабзину предложили изменить направление журнала и во всем слушаться «благодетельных советов духовной цензуры». В вопросах веры и своего духовного кредо Лабзин никогда не шел на компромиссы. Он отказался, и в конце 1818 года журнал закрыли.

Травля Лабзина набирала силу. Его главный ненавистник Фотий публично называл его не иначе как «идол-человек» и «пророк сатанин». От Лабзина отвернулись многие прежние знакомые.

Александр Федорович тяжело переживал все эти события. Его не обрадовало даже «утешительное» назначение на должность вице-президента Академии художеств. Главное дело его жизни — издательство книг ему продолжать не давали. За четыре года, прошедшие с момента закрытия «Сионского вестника» до своей отставки, он издал всего лишь одну книгу. Лабзин заболел «падучей» (эпилепсией), изнуряющие припадки отравляли ему жизнь и лишали главного наслаждения — работать за письменным столом. Характер Лабзина, и прежде нелегкий, испортился еще более. Порой он не мог себя контролировать и говорил такие вещи, в которых потом раскаивался. Одна из таких неосторожных фраз стала роковой.

13 сентября 1822 года на заседании руководства Академией слушался вопрос об избрании в почетные члены Академии графа Гурьева и графа Кочубея. Лабзин резко возражал на том основании, что эти господа ничего для искусства не сделали. Услышав, что зато они близки к государю, Лабзин сардонически расхохотался и заявил, что в таком случае он предлагает избрать почетным академиком царского кучера Илью Байкова, который к государю ближе всех, ибо его спину (Лабзин выразился по народному) государь созерцает каждый день.

Инцидент казался исчерпанным, но не тут-то было. Кто то из профессоров рассказал о лабзинской шутке студентам, те разнесли хлесткую фразу по кофейням и пивным, там ее услышали полицейские информаторы — и дело дошло до высокого начальства. 10 октября столичный генерал-губернатор граф Милорадович запросил официальных объяснений у Президента Академии А.Н. Оленина. Оленин, человек благородный, хотел замять это дело, но вынужден был отправить свой отчет, где писал, что все происшествие кажется ему пустячным. В ответ он получил от Милорадовича очень строгое письмо, где ему указывалось на исключительную важность этого дела. Милорадович послал доклад Оленина со своими комментариями Александру в Верону. Уже 20 октября последовал указ Сената, в котором предписывалось: Оленину — немедленно отправить Лабзина в отставку, Голицыну — объявить Оленину строгий выговор за недонесение о «государственном деле», Милорадовичу — выслать Лабзина из столицы с запрещением въезда туда без особого разрешения. Местом ссылки по указанию министра внутренних дел Кочубея избирается городок Сенгелей Симбирской губернии.

13 ноября больной Лабзин с пожилой женой и приемной дочерью отправился в путь. Несмотря на запрет, многие студенты и преподаватели Академии вышли попрощаться с ним. Все братья из его ложи стояли тут же и хором пели масонский гимн: «Да нашу цепь скрепит вовеки! / Пусть мир падет, иссякнут реки, / Но цепь священна в небесах, / В духовном мире будет зрима, / Крепка, светла, неколебима…»

Лабзин плакал и сквозь слезы увещевал братьев пребывать в твердости. По дороге их перехватил министерский курьер и вручил пакет от князя Голицына. В пакете были 2000 рублей и записка. Князь не мог прийти лично попрощаться с опальным старым другом — государева служба, сами понимаете… Около Москвы коляска с изгнанниками опрокинулась, все седоки упали в грязь. У Лабзина начался припадок, который чуть не свел его в могилу. Жена не могла ему помочь, потому что повредила ногу и не могла ходить. Измученный Лабзин спрашивал у жены: «Снесем ли крест наш, Аннушка?» «Полно, Александр, — отвечала она ему, — Господь креста не по силам не дает». Так добрались они до Москвы, где остановились у старого друга семьи известного доктора и видного масона Матвея Яковлевича Мудрова. На следующий же день в дом явился пристав с повелением немедленно ехать дальше. Дело-то государственное…

В начале декабря Лабзины приехали в Симбирск, где местные масоны встретили их с почетом и наперебой предлагали дорогому гостю свою помощь. Немедля явился полицейский чин с предписанием отправляться в Сенгелей без промедления. Глухой зимой доехали они до места и поселились в простой крестьянской избе. Эта зима была самой тяжелой в жизни Лабзина. «Бысть некая зима, всех зим иных лютейша паче». Александр Федорович думал, что не переживет ее, но Господь не без милости, и вот — уже весна. Братья-масоны неустанно хлопотали об облегчении его участи, и в мае 1823 г. ему разрешено было переселиться в Симбирск. Голицын добился назначения ему пенсии в 2000 рублей ежегодно.

Самое худшее осталось позади, постепенно Лабзин смирился со своим положением и даже завел новых друзей, которые казались ему не хуже прежних. Он был абсолютным авторитетом для местных масонов, но не принимал на себя никаких должностей. О переводах и изданиях не приходилось теперь и мечтать. Единственным занятием, скрашивавшим его ссылку, было изучение высшей математики, которому он отдавался со всей страстью своего неукротимого характера.