Сергей Сергеев-Ценский - Бабаев

- Что как?

- Вдруг он выйдет на вас похожий, что я тогда?

- Ну, выйдет и выйдет! - досадливо отмахивался он.

Она тянулась поцеловать его в губы и попадала в мокрый от снега подбородок.

Странно было. Что стояла ночь, что дом глядел на улицу сквозь спущенные веки ставней, что около калитки серела рыхлая мягкая женщина, говорила что-то, - все это вдруг перестало быть понятным, живым, осязаемым; проходило как-то около, совсем близко, но не касалось мозга, как что-то необходимое, привычное, - глоток воздуха, посылаемый за прежним глотком.

Как будто кто-то сзади, тоном нелюбимого учителя объяснял: "Вот это дом, потому что имеет стены, крышу и трубы; ставни в нем закрыты, потому что ночь; падает снег, потому что зима; у калитки стоит женщина и плачет, потому что женщины, у которых высокий живот, всегда плачут".

- Где Потап Матвеич? - спросил о псаломщике Бабаев.

- Пьянствует где-нибудь, где же больше? - ответила она.

И это было как-то необходимо, чтобы теперь, в эту серую ночь, пьянствовал где-то псаломщик, неуклюжий плотный человек с рыжими усами.

На хозяйской половине на столе чадил и шипел самовар; давно он был поставлен, еще с обеда, и все доливался водой и догревался. Если бы он заговорил вдруг, с какой бы желчью сказал он, как ему надоело.

Бабаев смотрел на молодое, в пятнах, лицо, и не мог понять, почему эта чужая ему женщина, некрасивая, ненужная ему, носит вот теперь в себе его ребенка.

Хотелось бы смеяться, но это не было смешно, это было жутко: чужая, ненужная, ничем не похожая на него, носит где-то в себе, внутри, огромную часть его самого, его ребенка, его будущее, его бесконечность.

Он смотрел на нее, не понимая, а у нее теперь было хлопотливое, довольное, счастливое лицо, струилось, как пар от самовара, обволакивало его стыдливой, покорной лаской. Глаза стали даже тонкими, полными...

Часы тикали коротко и строго. Мгновенья отбрасывались от них, прямые и видные, влево и вправо по обоям с синими цветочками.

На стене, над большой кроватью с горой измятых подушек, скакал куда-то красный генерал в пухлых эполетах, все куда-то скакал, победно косясь на Бабаева, и указывал куда-то шашкой.

Пол в комнате Бабаева был желтый, стены - белые. Оттого что на столе дрожало пламя свечки, по стенам прыгала его иссиня-черная тень, и слабо колыхалась тень денщика Гудкова, пришедшего снимать с него тугие сапоги на ночь. Каждую ночь входил, прикрывая зевоту рукою, и снимал с него тугие сапоги, такие же, как у всех в полку.

- Ты спал, что ли? - спросил его Бабаев.

- Я-то? Так точно, - ответил Гудков. - Ночь на дворе.

- Ты и днем спишь... Ты страшно много спишь - ты знаешь?

- Спать - не пахать, ваше благородие... От сна вреды не происходит. Свое дело справишь и спишь.

Широкое у него было лицо, скуластое, с толстым упрямым подбородком.

Он повертел сапоги в руках, вскинул щелки маленьких глаз на Бабаева и точно в укор ему выдохнул:

- Скушно... через это и спишь!

Помолчал немного, отошел к двери, остановился:

- День-то встанет, - вон он какой дядя длинный... куды его денешь? Кабы дома, нашел бы ему укорот, дома - это так... Туды-сюды, и день весь... А здесь что? - тягость. Через это и спишь.

Свечка мигала бледным языком медленно и сонно. Оплыла сбоку и казалась распухшей, прокаженной.

Стоял в дверях человек, для которого эта жизнь была тягость, но у которого где-то был дом, в котором было легко, где было необходимо, чтобы день был длинный: какой бы длины он ни был, он будет полон.

Сидел на стуле другой человек, для которого жизнь эта была тоже тягость, но у которого нигде не было такого дома.

Это была не зависть и не внезапная злоба - просто вспыхнуло и прорвалось что-то болевшее целый день. Бабаев подошел к Гудкову. Какая-то гадливость к этому хозяйственно сытому подбородку остановила его в двух шагах, и, наклонившись, он медленно протиснул сквозь зубы:

- Ж-животное... пошел вон!

Гудков замигал глазами, удивленно повел левым плечом, надавил дверь и вышел.

А Бабаев долго ходил по комнате из угла в угол и на поворотах взглядывал, как вспархивал синий язычок свечки, точно привязанный кобчик, хотел улететь и не мог.

Калитка звякнула. Пришел псаломщик. Слышно было, как вошел он, качаясь на пьяных ногах, и пел плачущими росистыми нотами:

- Вижу во гробех лежащую... нашу красоту... безобразну, бесславну... неимущую ви-ида!..

Наткнулся на что-то, слышно было, как упал, поскользнувшись, ругался скверно, бессмысленно и долго, поднялся, наконец, пошел и упал где-то дальше.

Сонно ворожила свечка.

Тень на стене легла жуткая, точно оторвался как-то кусок ночи и вошел в комнату...

Вспомнил вдруг Бабаев так ясно, сочно, чуть не заплакал от прихлынувшего детства: крупные, как слезы, синие незабудки цвели за старым сельским кладбищем в глубоком овраге!

КУКУШКА

I

Изо дня в день лили дожди. Изо дня в день приходили телеграммы с театра военных действий. В голове густо мешался их шум: казались живыми и влажными телеграммы и насыщенно-кровавыми - дожди.

Лагерь стоял в низине над рекою, и его затопило. По реке плыли солдатские сундучки, вымытые водою из палаток.

Офицеры разъехались по квартирам, а несколько человек перебрались в деревянную ротонду и заняли читальню.

Два старых капитана - Лобода и Селенгинский, недавно переведенные в полк с Кавказа и через неделю уезжавшие на Дальний Восток, стали господами ротонды. Оба были пьяны, багровы, седоусы.

Горела лампа с разбитым пыльным зеленым абажуром. На некрашеном полу густо наследили сапогами. Пили. Давно уже начали пить - еще с обеда; играли в карты, бросили и снова пили.

По крыше ротонды и около всюду сплошно и гулко шумел дождь. Было жутко слушать, как он падал, такой знакомый, уже почти живой, сердился, плескал в окна, стучался в стены, пробуя слабые места, хлопотливо отбегал куда-то, точно скреплял там паутину большой паук, и потом набрасывался с новой жадностью, ворчал, катался и лязгал по звонкому железу, - хозяин всего кругом на многие версты.

Воздух в комнате был плотный, волокнистый, ощутительно тяжелый, пропитанный известью отсыревших стен и грязной землею. Курили, и оттого он был окрашен синим.

Сидели за столом и слушали Лободу.

Лобода был выше Селенгинского, чуть моложе, с воспаленными яркими глазами; голос у него был густой, струнный.

- Жили мы - горы кругом... В одной деревушке я с ротой, в другой - он с ротой... Вот так между нами - овраг, ручей на дне... Конечно, тучи пешком ходят.

- Д-да! - восхищенно поддерживал Селенгинский. - Выйдешь из дому сразу мокрый вдрызг... как в воду вошел!

- Шакалы по ночам воют... Днем ветер... Рвет, подлый! В ущелье жили со всех сторон рвет. (Глаза у него стали круглые, точно обхватить хотели.) Ветер, шакалы, тучи... На горах снег...