Сергей Сергеев-Ценский - Печаль полей

Тоска это была или радость, - не знал Ознобишин. Широкой ладонью он захватил узкую руку Анны и сжал.

- Больно так! - откачнулась от него Анна.

- Мне тоже больно, - кротко сказал Ознобишин.

Тянуло тягучей сыростью с полей. Жуки гудели гулко. И от всего дома осталась видна в темноте только узенькая, жалко-грустная полоса красного света над окном столетнего.

Рано утром на дрожках выехал из усадьбы Ознобишин и приехал только к обеду. Приехал веселый, сильный, опаленный солнцем.

- Где ты был? - спросила Анна.

- Там! - махнул рукой в поля и широко улыбнулся Ознобишин.

И радостно догадалась Анна, что там он думал о седьмом ребенке и поверил в то, что он родится живым.

II

К Фоме Иванычу пришел молодой, хрупкий малый. Назвался Игнатом. Пыльный был, усталый, бесщекий, - только глаза сияли. Просился на работу.

- А ты что же это... по какой части? - расстановисто спросил Фома Иваныч.

- Резчик я... по дереву резчик, - сказал Игнат.

- Таких нам не надо, - отозвался Фома Иваныч, запустил руку в красную бородку и прищурил глаз. - Резчиков нам не требуется... - Подумал и добавил: - Не церковь строим.

- Всякий дом - церковь господу, - весело сказал Игнат.

- Ну, ты тоже... - покосился Фома Иваныч. - А кабак если?.. Молодой кобелек - брехать не можешь.

- Кабак? Что ж! И в храме торжище сделали, а Христос пришел с бичом и изгнал... Кабак человек с собою носит, а место невинно.

- А мы вот как раз винокуренный завод строим, - ухмыльнулся Фома Иваныч.

- И вино невинно, укоризненно пьянство.

- Поговорить любишь, - крякнул Фома Иваныч, - нам таких не надо.

- Я проходящий. Дорога мне дальняя. Добился так, что ничего нет, подошло так, понимаешь, - потому и прошу.

- Что прилип? Сказал: не надо, и махай с богом.

- Брат! А ты что же все "не надо" да "не надо"? - улыбнулся одними бровями Игнат. - "Не надо" - легко сказать, а мне теперь куда же? К зверю не пойдешь, - все к человеку... Резчика не надо, - рабочим возьми. Что ни что, например, носить буду.

Говорил он, плотно чеканя слова, и подкачивал как-то вслед словам головою, отчего слова выходили еще круглее.

Но Фома Иваныч чмыхнул в руку:

- Но-сить!.. Сам на щучьем меху, а тоже но-сить! Тебя самого носить надо.

- Всех нас господь носит, все им живы, - это ты правильно сказал. Ни единый волос не упадет без его на то воли. О нем-бо живем и движемся и есмы.

- Говоришь ты... говоришь ты все-таки складно, - покрутил головой Фома Иваныч. - Как отец дьякон говоришь... и где только учился?..

- Учился у простого человека, у сына плотника, а звали его Иисус Назарей, - у него и учился, - четко ответил Игнат.

Фома Иваныч посмотрел на него, осерьезил лицо, подумал и принял таскать кирпичи на стены за тридцать копеек в день.

А стены с каждым днем вкрадчиво ползли выше: кончали уже второй этаж. Лохматые леса пеленали завод, как младенца, и неясно было пока, каким он выйдет. Но весь выгон за липовой аллеей и все просторное и чистое место между усадьбой и Сухотинкой было сплошь занято им и тем, что сделали для него: известковыми ямами, сараем для плотников, кучами бревен, досок и кирпича, стружек и щебня.

На постройке хорошо было по утрам, когда только что принимались за работу. Тогда было и сытно и вольно кругом от отдохнувшей за ночь силы, а отдохнувшая сила - всегда веселая сила. Тогда весело шутили друг над другом, весело смеялись и шаловливо пробовали петь.

Ознобишин любил выходить сюда, проснувшись с солнцем, и прямой, в высоких орошенных сапогах, в белой шляпе, с толстой корявой палкой ходил среди стукотни и веселой бестолочи работы. Кланялись ему рабочие, - он говорил им "бог на помочь", прислушивался к сочному чмокающему визгу фуганков, рубанков и шершебков, к звонким молоткам плотников и к осторожным сухим молоточкам каменщиков, вглядывался в эти красные, синие и белые рубахи, темные на спине от пота, вдыхал крепкий сосновый запах, все хотел поверить в то, что он здесь хозяин, что это он задумал сделать завод, - и вот строят ему завод, все хотел поверить, и не было где-то в самой глубине его веры в то, что хозяин здесь он. И поднимавшееся важно старое полевое солнце было свое, - завод же - чужой.

Таскал кирпичи на стены Игнат вместе с двумя сухотинскими парнями: привешивали на спину козулю из доски и дерюги и клали кирпичи, как на полку, один на другой по три в ряд. Клали ему бабью ношу - двадцать штук; парням больше. От тяжести у слабого Игната к обеду начинала болеть шея, к вечеру спина и ноги, но другая сила, жившая в его серых глазах, сухих скулах и складках рта, не сдавалась. Это он, один изо всех, пришедший бог знает откуда и неизвестно куда идущий, доподлинно знал, что и зачем творится под солнцем.

Когда садовник Илья с целым отрядом девок обирал гусениц в саду, Игнат говорил ему:

- Зачем ты это? Ведь бог их зачем-нибудь создал на свет, а ты истребляешь... Зачем?

- Кого это истребляю?

- Червей.

- Червей?

Илья смотрел на него долго и с огромным изумлением: никто не задавал ему такого вопроса, и никогда не думал он сам, что такой вопрос мог прийти кому-нибудь в голову.

- А как же? Отдать им на съедение все: ешьте, сударики!

- Все не съедят; съедят сколько им положено, а сколько тебе положено это оставят. Каждый червь, он не без ума делает: в каждом черве - бог... Как что живое - значит, в нем бог.

- А в волке тоже бог?

- Бог.

- А если волк, например, съесть меня захотел, - может он?

- Как бог захочет, так и будет. Бог не допустит - и волк не съест. Волку что бог прикажет, то он и ест... А ты и вовсе - червей не ешь, а зря их душишь... Когда сотника италийского, Корнилия, Петр-апостол в истинную веру обращал, было ему видение: все нечистые животные, - и голос с неба: "Петр, заколи и яждь!" Вот как промышляет. Только глас его слушать надо, он и скажет... Вот что, брат.

Илья махал на него руками, пятился и уходил, как от чумного.

Старику Лобизне, курившему свою крепчайшую трубку и часто и сочно плевавшему наземь, Игнат говорил почти в детском испуге:

- Нельзя это - плевать на землю, что ты!

- Куды же мне плевать? - спрашивал старик.

- Сырая земля, она - мать наша! На нее плюешь - на мать плюешь.

- Чудило - мученик! - ласково сплевывал Лобизна. - Было у нас два чудака - баран да ты: баран сдох, один ты остался.

Собаки как-то странно сразу полюбили Игната. В огромные крепкозубые пасти он клал голые руки, и собаки только виляли хвостами, преданно глядели ему в глаза и ждали, когда он вынет.

- Хорошо с тобой воровать ходить, - искренне восхищался им в это время Иголкин. - Где собака на цепи, - ты ей счас руку: милая, жуй! Она и не пикнет. А товарищ твой - работу работай.

- Как это? - спрашивал Игнат.

- Так. На денежку - рак, на копеечку - два. Понял? - смеялся Иголкин.

- Без ума это ты говоришь, брат! - укорял его Игнат. - Как можно?