Сергей Сергеев-Ценский - Пристав Дерябин (Преображение России - 4)

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Преображение России

Эпопея

Пристав Дерябин

Повесть

I

Со взводом не хотелось идти; взвод пришел во двор третьей части в шесть часов вечера, а прапорщик Кашнев к семи часам приехал на извозчике.

Входя во двор в полутьме густого осеннего вечера и ища в карманах шинели бумажку командира о назначении в помощь полиции, Кашнев услышал откуда-то из глубины низкого здания через форточку широкогрудый, сиплый, акцизный бас; бас был хозяйственный, в каждой ноте своей уверенный, как в прочности земли, ругал кого-то мерзавцем, подлецом и негодяем.

"Ишь, разоряется пристав!" - добродушно подумал Кашнев.

Зная, что придется не спать ночью, выспался он после обеда, и теперь, как всегда после крепкого сна, все казалось ему сглаженным, безуглым; как-то не совсем установилось, плавало, - и бумажку не хотелось искать: может быть, была она в сюртуке, в боковом кармане, - бог с ней.

В потемках не видно было всего двора: справа желтел только фонарь где-то в глубине, около сытой желобчатой лошадиной спины, должно быть - в конюшне под каланчою, а слева, через окно, в глубине дома, в растворе каких-то внутренних дверей синел абажур лампы, да далеко впереди, в переплете двух маленьких окошек золотел свет, и двигалась в этом свете тень сутулого взводного Крамаренки.

"Все хорошо, и все на своем месте", - добродушно подумал Кашнев, и, ловя на земле шагами скупые полосы и пятна огней, мимо пожарных бочек, круглого чана с желобом, будки с колокольчиком, еще чего-то невнятного, он пошел посмотреть своих солдат, хотя это было и не нужно, и шел как-то инстинктивно по-своему, так как две походки были у Кашнева - строевая и своя.

- Встать, смирно! - истово крикнул Крамаренко, когда увидел Кашнева в дверях...

Солдаты вскочили, вытянулись, застыли.

И вот вдали от казармы стало как-то неловко Кашневу за этих давешних людей - солдат и как будто не солдат.

Они смотрели на него, новые при скупом свете дрянной керосиновой лампочки, все с лицами усталыми, ожидающими чего-то, а он не знал, зачем они это и что им сказать.

- Ну что, как? - неопределенно спросил он. - Это что за дыра?

- Это, ваше благородие, кордегардия, кутузку нам отвели, - ответил Крамаренко.

- Попали за верную службу в кутузку раньше времени, - сказал пожилой запасный Гостев, и улыбнулись все.

- Ваше благородие, нельзя ли нам соломки где взять, на пол постелить... А нахаркано ж везде, страсть! - сказал кто-то другой.

- Нечистота, - поддержал третий, степенный. - Как тут лечь? Шинеля позагадишь... И тесно!

- А пристав объяснил, что тут делать? В чем помощь полиции? - спросил Кашнев.

- Сказали, что в обход пойдем в двенадцать ночи, а до того времени чтобы спать лягали, - ответил Крамаренко.

- А спать тут не успишь, - подхватил Гостев. - И клопы!

- Хорошо, достань соломы... Я вот передам приставу... Тут где-то я лошадь видел, - должно быть, есть солома.

- Пожарная команда тут, как же! - подхватил Гостев. - Тут соломы тьма!

Кашнев всмотрелся в его лицо, подслеповатое, с белобрысой бородкой, и подумал отчетливо: "Рядовой, а все время говорит, когда не спрашивают..." И потом выкрикнул как мог начальственно и строго:

- Крамаренко, распорядись!

- Слушаю! - ответил Крамаренко и проворно взял под козырек.

Когда Кашнев шел к чуть заметному крыльцу дома, походка у него была уже строевая, и он не искал ногами золотых полос и пятен, а шагал прямо "направление на крыльцо". На крыльце долго не мог найти щеколды, а когда нашел и отворил дверь, наступил в темноте на какого-то щенка, который завизжал оглушительно и бросился мимо его ног на двор. Наудачу Кашнев отворил прощупанную впереди дверь, обитую клеенкой. Запахло щами и хлебом; городовой, вскочивший с лавки, на которой он ел, поспешно вытерся рукавом и проводил его в канцелярию.

II

При первом же взгляде на пристава Кашнев как-то странно почувствовал не его, а себя - свое юношески гибкое тело, узкие руки, едва опушенное лицо: так остро чувствуют себя люди при встрече с чем-то бесконечно далеким от них и враждебно чужим. Кашнев считал себя выше среднего роста, но, чтобы посмотреть в глаза приставу, он сильно поднял голову.

Пристав был громаден. Когда он, представляясь, просто сказал свою фамилию: Дерябин, то как будто нажал на басы церковного органа, и рука его, в которую попала рука Кашнева, оказалась таким большим, теплым, мягким вместилищем, точно стал Кашнев ребенком и погрузил детские пальцы в песчаный речной берег, сильно нагретый июльским солнцем. Сквозь круглые очки глядели выпуклые, серые, близорукие глаза, большие на большом круглом безбородом лице, и голова была коротко остриженная и тоже округлая, как арбуз. Тужурка казалась тесной в плечах и в вороте и вся была как-то битком набита упругим мясом. Было приставу тридцать пять лет на вид или немного больше.

- Побеспокоили мы вас, - прошу простить: новобранцы! Ежели не пьет, не буянит, не орет, фонарей не бьет, сукин сын, то какой же он новобранец, черт его дери? Закон у них такой, штоп...

Вместо "простить" у него вышло "простеть", а вместо "буянит" "буянет": "и" ему было не по голосу.

Потом он повернулся от Кашнева неожиданно легко для своего огромного тела и крикнул в двери:

- Культяпый!

И тут же в какой-то дальней комнате что-то загромыхало и покатилось по не заставленным ничем полам: слышно было, что дальше за канцелярией несколько комнат, и все пустые. Потом в двери пролез Культяпый - кривоногий седенький старичок, одетый в форму будочника, - и стал смиренно.

- На стол! - коротко приказал Дерябин.

И когда уходил Культяпый, тем же манером громыхая по комнатам, - сказал о нем пристав:

- Нянька моя, - меня выхаживал во время оно... Дурак, но предан. Держу, черт его дери!

Два писарька сидели в канцелярии, - им крикнул пристав:

- Марш домой!.. С нас вас на сегодня будет, собственно говоря.

И писарьки - один угрюмый, красноносый, явный пьяница и сутяга, другой угреватый подросток - вскочили, застучали, складывая толстенные книги, и ушли.

И вот осталась большая, вся заставленная столами канцелярия, лампа с синим абажуром, за канцелярией внятная пустота нескольких комнат, за форточкой сырой темный вечер - и пристав. И несколько мгновений пристав смотрел на Кашнева молча, немного жуткий, потому что был освещен снизу лампой, отчего лицо его стало сырым, синим, вздутым, как у утопленника; молчал, только для вида перебирая на столе какие-то бумаги.

- Между прочим... - поспешно, точно боясь забыть, начал Кашнев, солдат, своих помощников, вы - в каземат... Неужели нет больше места?

- Солдат? Куда же мне солдат?.. Дворец для них? Баловство! - Пристав посмотрел на Кашнева как-то сразу всем телом и добавил: - Терпи голод, холод и все солдатские нужды... что? Даром, что ли, новобранцы фонари бьют, черт их дери? Баловство! Разврат!