Сергей Сергеев-Ценский - Пушки заговорили (Преображение России - 6)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В ТЫЛУ

I

В то время как полковой врач Худолей Иван Васильич делал что мог на перевязочном пункте своего полка в Галиции, в его семействе, оставшемся в Симферополе, бурлил разброд.

На всех трех своих детей истерически кричала Зинаида Ефимовна, жена Ивана Васильича, но ее все-таки никто не хотел слушать.

Старший сын Володя, прозванный в гимназии за подчеркнутое изящество манер "Маркизом" и щеголявший уже в летней студенческой фуражке (синий околыш, белый верх), считал, что очень мало денег дают ему на первый месяц в университете, куда нужно было и платить за слушание лекций, и покупать учебники, и устраиваться на квартире, и шить зимнюю шинель, и мало ли чего еще, почему и не ехал в Москву. Младший сын, Вася, - существо низенькое, скуластое, с насмешливыми узенькими глазами неопределенного цвета, получивший переэкзаменовки по двум предметам, упорно заявлял, что держать их не будет и останется на второй год в своем классе. А дочь Еля, уволенная из гимназии, стремилась попасть против воли матери на курсы сестер милосердия, хотя туда ее и не принимали, потому что требовались туда не моложе чем восемнадцатилетние, а ей было только шестнадцать.

У четы Худолеев был еще один сын - Коля, но если шестнадцатилетние девушки не считались достаточно зрелыми для работы в отряде сестер милосердия, то семнадцатилетний подросток Коля был уже в ссылке, как политический преступник, и случилось так, что, имея хорошее намерение избавить брата от угрожающей ему ссылки, погубила свою репутацию Еля.

Мировая война, разразившаяся отнюдь не стихийно, а вполне подготовленно, нашла свое отражение в домике Худолеев в бурных криках, хлопанье дверями, швырянье об пол и об стены книгами, подушками, калошами, что попадалось под руку, - и, в довершение всего, в густом запахе валерьянки, гораздо прочнее, чем раньше, воцарившемся теперь в комнатах, так как Зинаида Ефимовна, хотя и была женою врача лет двадцать, признавала одно только это лекарство сколько-нибудь действительным от разных треволнений жизни.

В довершение всех напастей, обрушившихся на голову Зинаиды Ефимовны с отъездом мужа на фронт, с ним вместе уехал и денщик его, бывший в доме за кухарку, и теперь и готовить на кухне и ходить на базар приходилось ей самой.

Непостижимым до ужаса, искажавшего все ее скуластое, как у Васи, широкое, дряблое лицо, казалось ей то, что Еля отказывалась стряпать вместе с нею.

- Не умею я стряпать, мама! - кричала в ответ на ее крик Еля.

- Научишься небось, прин-цес-са! Ишь ты как она: не умею! передразнивала мать свою дочь.

- Не буду я стряпать, вот вам и прин-цес-са! - передразнивала дочь свою мать.

- А не будешь, со двора сгоню, - шляйся где хочешь! - кричала мать.

- И буду шляться, и буду шляться, и буду шляться! - кричала дочь с надсадой, наклоняясь вперед при каждом выкрике.

Еля считала мать виновницей того, что сослали Колю: она из всех четырех детей особенно не любила именно Колю, и никогда не приходилось Еле слышать от нее ни одного слова в его защиту. Бывшая до своего замужества бонной, Зинаида Ефимовна оказалась потом чересчур строгой к своим собственным детям, причем бестолково строгой, за что никто из детей не уважал ее. Любили отца, но вот его не было, и некому было сглаживать семейную жизнь, которая заскрипела теперь, как немазанное колесо.

- Васька! Васька, негодяй! Иди картошку чистить! - кричала Зинаида Ефимовна со двора на улицу, где Вася сговаривался со своим одноклассником идти купаться на пруд.

- Тю-ю, картошку чистить! - изумлялся, стараясь не глядеть на товарища, Вася и, при втором таком же окрике, прижав к бокам локти, убегал за угол квартала, а потом уже с самым решительным видом шел на пруд, куда, между прочим, было от их улицы Гоголя идти далеко, через весь город.

Володя же в тот день, стоя в кабинете отца, говорил матери так:

- У меня есть достаточный запас воображения, и я могу де-таль-но себе представить, что меня ждет в Москве, если мама не даст мне по крайней мере сто рублей, пока я устроюсь.

- Ты опять за свои сто рублей, ты опять! - криком отвечала Зинаида Ефимовна. - Говори, куда ты, подлец, семьдесят пять дел, какие отец для тебя у командира полка выпросил, а? Куда дел?

- Мама напрасно прибегает к сильным выражениям, - стараясь соблюсти спокойствие, отвечал Володя, внешностью похожий на отца, так же, как и Еля. - Семьдесят пять рублей у меня, я их никуда не тратил, а только этого очень мало... Хотя бы еще столько же, если не сто, пока я, может быть, нашел бы себе в Москве урок за стол и квартиру.

Наблюдая при этом искоса мать, Володя стоял лицом к отцовскому шкафу, в котором за стеклами видны были медицинские книги, - десятков шесть, все в довольно красивых переплетах, - микроскоп и еще несколько некрупных, но, на взгляд Володи, ценных приборов. Свои гимназические учебники он уже продал, но ему дали за них всего несколько рублей, и вот теперь Володя прикидывал про себя, сколько можно бы было просить за отцовские книги и микроскоп и прочее, если бы нашелся покупатель.

Это были только расчеты, носившие отвлеченный характер, но если Володя наблюдал хотя бы искоса мать, то мать очень пристально наблюдала его и вдруг очутилась рядом с ним и почти пропела весьма встревоженно:

- Что смо-отришь? Что-о смо-отришь, а-а?

- Отчего же мне не посмотреть? - удивился ее тревоге Володя.

- Украсть, а? Ты украсть хочешь отсюда, негодяй? - выкрикнула мать задыхаясь.

Володя даже отскочил от шкафа, пораженный этим криком.

- Думай, мама! Думай, прежде чем так орать, как торговка! - закричал он и сам, чувствуя, что у него горят щеки, шея, а мать торжествовала:

- Ишь, ишь скраснелся как! Знает кошка, чье мясо съела! Ты ключ тут стоял подбирал, а? Покажи руки!

Она заслонила шкаф всем своим приземистым сырым колыхающимся телом, прижалась к нему спиной и впилась острыми, хотя и мутными с виду глазами в руки сына.

- На! Смотри! Смотри! - кричал Володя, распяливая руки перед самым ее лицом, точно хотел вцепиться в ее жиденькие, пока еще не седые, маслянистые русые волосы. - "Скраснелся"? Это я потому, что у меня такая мать, вот почему!.. Другая бы мать сама бы продала и книги эти, и микроскоп, и все, и шкаф, и шкаф даже, раз сыну, которому ехать учиться надо, деньги нужны, а ты-ы... Эх, ты-ы! Прямо чудовище какое-то, а не мать!

- Ага! Ага! Сам признался, чем ты дышишь! - ликовала Зинаида Ефимовна, плотнее прижимаясь к шкафу. - Отцовские книги хочешь загнать? Не да-ам, не-ет! Не поз-во-лю, пока я жива! Не поз-во-лю!

- "Не поз-во-лю"! - передразнил Володя. - А зачем они тебе будут, если папу убьют на войне? - выкрикнул сын, с ненавистью глядя на мать.

- А-а-а, так ты, значит, смерти отца жде-ешь, мер-за-а-вец! - опять почти пропела мать, с ненавистью глядя на сына.