Сергей Сергеев-Ценский - Пушки заговорили (Преображение России - 6)

- То есть, если, например, перевести эту материю на охоту, то...

- То "на ловца и зверь бежит", - очень живо закончил Саша. - Умный охотник, то есть хорошо знающий, куда и за кем он идет, непременно придет с дичью, а другой только зря проходит... Знаешь ли, я в чем убедился сейчас?

- Ну? В чем ты так сразу мог убедиться?

- Не выиграем мы этой войны, - вот в чем!

- К этому выводу можно прийти и другим путем, - заметил Геня, - путем обыкновенной логики на основании статистических данных и тому подобного.

- Можно и так, конечно, - согласился с ним Саша, - только это путь, хотя и верный, но все-таки довольно долгий, а непосредственное впечатление от лика царя страны - это тоже очень может быть точно, хотя и не совсем научно... Нет, ничего путного у такого царишки быть не может!

- А может, он просто устал тут у нас, в Москве? - попробовал, как юрист, найти для царя оправдательный мотив Геня, но Саша отозвался на это желчно:

- Ума не видно, при чем тут усталость? Усталый-то, брат, бывает сплошь да рядом гораздо умнее на вид, чем бодрый. Усталость бывает иногда от чего? От того, что человек много думал над чем-нибудь. А если думал, значит, шевелил мозгами как следует, и это непременно, брат, отразится в глазах. А это чучело в военной форме, видно, даже и не в состоянии, черт его дери, ни о чем думать! А по своему сану должен быть умен, как сам сатана.

- А может, он про себя радуется, что цел и невредим из Москвы уезжает? - улыбаясь и двинувшись вперед, весело сказал Геня, но Саша, хотя и пошел тоже в ногу с братом, остался сосредоточенным, как и прежде, и только буркнул:

- Напрасно радуется!

- Ну, все-таки... Жить всякому хочется. И лучше быть живой собачонкой, чем дохлым львом.

- Мне кажется, что войны этой он все-таки не переживет, хотя царствовать ему почему-то удалось довольно долго.

- Что-то очень много тебе кажется, - буркнул теперь уже Геня, а Саша, продолжая додумывать про себя, что ему показалось, проговорил тоже не вполне отчетливо:

- Что дурака в Москве не нашлось, чтобы его истребить, - это только умно, по-моему. Гораздо глупее было бы, если бы нашлось. Тогда на его месте, может быть, уселся кто-нибудь поумнее, что вышло бы в общем гораздо хуже!

В это время какой-то тоненький юноша в студенческой фуражке и с совершенно растерянным, чем-то очень убитым, почти плачущим, худым, длинным, бледным лицом, выйдя в переулке им навстречу, остановился и почти пролепетал очень невнятно:

- Простите, ведь вы - Невредимовы?

- Да. А вы, кажется, Худолей? - спросил Геня, присмотревшись.

- Худолей, да... Мы из одной гимназии. Вот ужас, обокрали!

- Кого обокрали?

- Меня! Сейчас!.. Я только что приехал, и вот!

Володя Худолей сунул дрожащую тонкую руку в карман своих еще гимназических, серых, пузырящихся на коленях брюк, как будто надеясь все-таки найти, что у него украли, и, наконец, не выдержал: у него задрожал подбородок, и на глазах показались крупные слезы.

- Где же украли? - спросил Саша.

- Много украли? - спросил Геня.

- Здесь! - ответил он Саше. - Все, что было! - ответил он Гене.

- Все? Зачем же вы взяли с собой все? - пусто спросил Геня.

- А где же мне было спрятать? В номере?.. Я боялся, что там украдут, а у меня здесь... Здесь! - и он кивнул головой в ту сторону, откуда шли и Геня с Сашей.

- Вам не нужно было ходить в толпу, - заметил Саша.

- Теперь я тоже знаю, что не нужно было! - выкрикнул Володя. - Задним умом и я крепок!.. Во-от не повезло как! Вот не повезло!.. И надо же было, чтобы так. Чтобы черт его знает зачем царь сюда приехал как раз, когда я приехал!..

- Должно быть, не одного вас обчистили в эти дни, а очень многих, сказал Геня, сам проверяя в боковом кармане тужурки, цел ли там его тощий кошелек (хозяйство вел он, а не Саша).

Кошелек был на месте, и он уже спокойнее слушал, как продолжал исступленно выкрикивать Володя Худолей:

- Что же мне теперь делать, скажите? Куда же мне теперь? Ни денег, ни билета!.. Дал отец выигрышный билет, чтобы я его здесь продал, единственное, что у него было, мне дал, - и вот... украли!

- Обратитесь в землячество наше - немного вас подкрепят, - посоветовал Саша.

- Заявите, конечно, в полицию, если помните номер билета, - посоветовал Геня.

- Не помню! - трагически вскрикнул Володя. - Даже не посмотрел, какой именно номер!.. Эх, я-я! - и он раза три подряд ударил себя кулаком по лбу.

- Должно быть, не одни наши московские жулики работали, а целый поезд петербургских явился, - высказал внезапно мелькнувшую догадку свою Геня, юрист.

- Это несомненно так и должно было быть, - подтвердил эту догадку Саша, биолог.

- Так что же мне делать-то, господа? Что же мне делать? - почти прорыдал Володя.

Саша взял его за плечо и сказал:

- Пойдемте пока к нам, подумаем, а здесь, на улице, вам уж совершенно нечего делать.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

БЕСПОКОЙСТВО МЫСЛИ

I

Приехав в Петербург, Сыромолотов остановился в большом меблированном доме "Пале-Рояль", на Пушкинской улице, выходившей на Невский.

Он останавливался в этом доме как-то раньше и не мог, как при свидании с хорошим старым знакомым, не улыбнуться слегка, увидев и теперь на прежнем месте, у самой лестницы в вестибюле, чучело огромного бурого медведя, стоявшего на задних лапах. Так же оскалены были белые клыки, так же напряжены были большие острые черные когти, и только длинная косматая шерсть оказалась гораздо больше, чем прежде, попорчена молью.

Он помнил прежнего метрдотеля - высокого длинноусого немца, - теперь был другой, не такой представительный, постарше, более суетливый и с виду русский. Швейцар, в галунах и фуражке с позументом, был тоже другой, какой-то старик с седыми генеральскими баками и чересчур внимательными глазами.

Номер ему дали на втором этаже, причем сказали, что он - единственный на этом этаже свободный, чему Сыромолотов поверил, так как знал, что жильцы здесь большей частью месячные.

Устроившись тут и выпив чаю, для чего коридорный внес в номер самовар, Сыромолотов почему-то захотел прежде всего найти не художника Левшина, который был ему близок когда-то как товарищ по Академии и тоже жанрист, а Надю Невредимову.

Левшин, заезжавший как-то даже к нему в Симферополь и писавший с него этюд для своей исторической картины, не был, конечно, отставлен им на задний план: с ним-то именно и хотелось поговорить ему об искусстве, о том, как оно здесь, в столице России, чувствует себя, когда началась такая небывалая война. Но не столько почему-то от него, от старого товарища и тоже крупного живописца, как от Нади думалось ему получить ответы на свои вопросы. Точнее, ответы эти он хотел найти сам, но навести на них могла бы - так казалось ему - только Надя; все время вертелось у него в мозгу древнее речение: "Утаил от мудрых и открыл младенцам". Наконец, ведь и картина, которой был он занят все последнее время, совсем не могла бы возникнуть, если бы не Надя.