Сергей Сергеев-Ценский - Сад

Шевардин стоял около своего воза и ждал покупателей.

Они подходили и проходили мимо, все с такими захудалыми лицами, некрасивые, приземистые, как корявые пеньки. А когда они покупали, то долго и исступленно торговались, божились, отходили, подходили снова и снова божились.

Буравили толпу разносчики, и звонкие голоса их высоко, точно испуганные, взвивались из общего гула.

Подъезжали на извозчиках богомольцы из города - все больше сытые купцы и женщины в старомодных шляпках, запыленные и усталые от дальней дороги. Дребезжали бубенчики на сухопарых лошадях, и стучали по мосту копыта.

Толпа раздавалась перед экипажами и вслед им пускала тонкие шпильки:

- Что значит - богатым везде лафа: и к богу-то в гости в фаэтонах едут.

Как зыбь на воде, из уст в уста разносилась весть, что ночью увели лошадей у двух неижмаковцев. Кто увел, как всегда, было неизвестно: намекали на приезжих, с которыми неижмаковцы вчера побратались, пили водку и пели.

Чем позднее становилось, тем больше было пьяных; и около возов и балаганов и около монастырских гостиниц они бродили, буйные и крикливые, и земля смеялась над ними и спихивала их то вправо, то влево. И чисто и широко было вверху, в небе, а толпа, сбившись клином на тесной площади перед монастырем, была узка и грязна, и было что-то жалкое и жуткое в том, как она веселилась.

А за монастырской стеной молились о благоденствии и процветании святых божиих церквей и соединении всех.

Но слова молитв были только колебанием воздуха.

Домой Шевардин ехал тою же дорогой, через монастырский и потом графский лес, но огромные сосны и широкий размах дали внизу уже смотрели на него как что-то чужое и враждебное, как что-то такое, что упало сверху на жизнь заколдованным кругом и мешало жить.

Смолистый воздух, нагретый и пахучий, был тот же воздух, что и вчера, но в нем было душно.

И маленькая саврасая кляча так же старательно выпячивала из-под изъеденной оводами шкуры свои дряблые мышцы и острые кости, а Шевардину хотелось схватить толстый кол и бить и бить ее до изнеможения и потери сознания, как ходячее воплощение всего рабского, убогого и нищего, как живое сборище всех маленьких "можно" и бесконечного "нельзя".

IX

Была молчаливая ночь и светлая, точно глядящая отовсюду.

Шевардину не хотелось спать.

Он вышел из сада, обогнул угол села и пошел вдоль берега.

Берег был обрывистый, сплошь покрытый серебристым лопушником, мокрым от росы. Под ногами Шевардина лопушник ломался и шуршал, хрупкий и сухой, как камыш зимою. Снизу в стены берега узкими и частыми заливами вползла река и цепко держалась там, черная и жуткая вблизи, ярко-блестящая от месяца, веселая - на середине.

Ночь выпила из земли и унесла в небо кричащие дневные краски, и оттого земля стала легкой и серой, и даль земли нельзя было отделить от дали неба.

Около лесной опушки, там, где днем были видны развешанные на кольях вентеря, похожие на великанов, чернели на воде два узких челнока, на берегу две рыбачьи фигуры.

Шевардин знал их обоих; одного - Семена Драного, другого - Онисима Батрака, из Баринова хутора: случалось покупать у них рыбу.

Они ехали вместе, как два речных волка, и при месячном свете были похожи один на другого, с обвисшими, точно прихлопнутыми сверху, старыми картузами, с венками волос из-под них, долгобородые, как рыбари из Галилеи.

Шевардин остановился и наклонился вниз.

- Никак ловить едете? - спросил он вполголоса и услышал, что для этой ночи сказано было слишком громко: ночь встревоженно подхватила его слова и разнесла их далеко над водою.

Старики обернулись.

- Это кто?.. Садовник, кажись? - присмотрелся к нему Онисим.

- Во-во... Он самый, - отозвался Шевардин.

Река пахнула на него едким запахом тины, застоявшимся в заливе и поднятым челноками.

- Мы - ночные птицы, каждую ночь ездим, нам не в диковинку, - прожужжал снизу старый голос Драного. - А ты чего ходишь?

- Так... Не спится, - бросил вниз Шевардин.

- Не спится, не лежится, и сон не берет?..

- Плохо твое дело... Девку тебе надо, - решил вопрос Онисим.

Корявые руки их не спеша сматывали вентеря и складывали их горкой на носу челноков, и видно было, как свесились в воду с бортов белесые сухие сети с кольцами из бересты.

- Без девок-то обойдемся, - отшутился Шевардин.

- Монашком, значит, живешь?! Ишь ты... - Онисим засмеялся. - А ноне и монахи пошли такие - пальца им в рот не клади... В Неижмакове вон целая улица отстроилась - все монаховы женки живут... Так и улицу зовут "Монахова", право... А ты: "без девок"! Без них, видно, и в святые не попадешь...

Смотали последний вентерь.

Онисим потрогал рукой свой челнок и сдвинул его с мелководья. Семен вылил ковшом воду из своего и тоже двинул.

Запах тины плеснул в берег густой и плотной волной и прошел вдаль, тяжелый и острый.

- А что, старики, меня с собой не захватите? - спустился Шевардин вниз к челнокам.

От веселой реки, и лучей месяца, и сквозной дали не хотелось идти в темный шалаш.

- Куда захватить-то? Кабы лодки... - глухо прошелестел Семен Драный.

- В челноке не разгуляешься... Тут большая сторожка нужна вдвоем ездить: чуть что - и плыви! - отозвался веселым баском Онисим и хитро добавил: - А табаком угостишь?.. Угостишь, тогда посажу.

- Сколько угодно, - обрадовался Шевардин, доставая табак из кармана.

- У него-то, у Онисима, можно, челнок хозяйский, вместительный, ну, у меня, прямо сказать, душегубка, у меня никаким манером вдвоем нельзя... И течет, - видишь, воду выливал...

Семен взял в руки весло и, высоко подымая ноги, вошел в свою посудину.

- То-то и оно-то, что ты - Драный! Кабы ты настоящий мужик был, а то драный, какой в тебе толк? - весело шутил Онисим, на свету скручивая из бумаги цигарку.

- Тебя не драли, вот ты и не Драный, а тебя бы схватили, ты был бы Драный... Такой случай... - безобидно отозвался Семен.

- Это хоть, положим, верно... Что верно, то верно, такой случай, согласился Онисим.

И они поплыли вместе.

Там, где блестящими, кованными из света пятнами упали в воду лучи месяца, плавными толчками двигались вперед легкие и черные острые челноки.

Лес по бокам реки молчал, река тоже молчала, говорили только носы челноков с водою, тихо, невнятно и влажно, и вполголоса, но громко для такой прозрачной ночи говорил Онисим Шевардину:

- Рыба, она ведь тоже не зря по всей реке ходит: она свое место знает, - прямо слободами живет, как люди... Правда истинная, свое место завсегда знает. Мы уж сколько лет рыбачим: здесь сула такая, например, а здесь другая, на спине полоса темнее. Здесь вот, в этом месте, где дубки, - коряги на дне, - здесь сазан; такой тебе сазан несметный, не выловишь! И здоровый, стерва! На крючок попадется, если струмент плохой, слабый, значит, все чисто порвет и уйдет... Прямо как боров! За дубками - там вырезуб по верху ходит. Этот ни за что на удочку не попадается, ходит и ходит, мелочью, сенгавками питается... Тоже не кое-как, свое место тоже знает... А если чабака хочешь пымать, этому принаду нужно... Хоть чабаку, хоть сазану обязательно принаду, без этого не пойдет. Он в глуби, посередке ходит... Вот ежель пустить гарца два жита пареного, так от середки да к берегу полосой, с вечера принадить, а утром притить - отбою не будет! Все крючки и лески порвет! Ежель дорогие не порвет, а такие, простые, - все чисто порвет, приходи, кума, радоваться...