Сергей Сергеев-Ценский - Сказочное имя

- Это? Не стоит смотреть! Пойди лучше парк погляди... Тут, конечно, хорошие картины когда-то были, да их вывезли, а плохая копия с Репина осталась...

Но Садко уже трудно было оторвать. Он вытянул вперед руки, как тот, настоящий, и шевелил пальцами, перебирая струны тех гусель, которые представлялись только ему. Он отбивал такт ногою. Щеки его побледнели, брови нахмурились, глаза сияли...

Мимо него прошли два казаха, товарищи из Казахстана - в теплых малахаях, потом какая-то ржановолосая, с одутловатым, опаленным солнцем, шелушащимся лицом, протащила за руку визгливого ребенка лет четырех, и ребенок зацепился голой ножонкой за выбоину мозаичного пола, упал и залился звонким плачем; проходили и другие, но Садко не замечал их, и Андрею Османычу нужно было взять его за руку, чтобы увести в парк.

III

Наконец-то!.. Маленький Садко стоит по колени в море!.. Они с отцом поздно пришли на пляж: он был уже густо забит телами, лежащими вповалку. Как много было среди них совсем коричневых!

- Ого!.. Малайцы! - возбужденно говорил Садко.

Какие дюжие спины, какие плотные животы были подставлены под работу солнца, и солнце - усердный живописец - исподволь покрывало их сепийным колером. Многие смазывались ореховым маслом, чтобы скорее и прочней загореть. Самыми модными здесь, на пляже, были бы кафры.

Садко морщил нос, проходя мимо этих спин и животов, и говорил снисходительно:

- Фи-гу-у-ры!

В его глаза только краешком, и то потому, что ведь проходить надо мимо, попадают все эти голые ляжки, желтые, как репы, пятки, обвисающие полупустыми мешками женские груди (пляж тут был общий), однообразные черные или красные - купальные костюмы, эти чрезмерно толстые в икрах ноги без щиколоток, вонзившихся в разноцветную гальку... Только брезгливая косина загоревшихся серых глаз Садко бросалась сюда, на переполненный пляж, а вся круглота их, вся трепетность, весь жадный охват - туда, на голубое, на огромное, на такое ни с чем не сравнимое, на первое в жизни и уже родное море...

И многие из лежавших на пляже в это утро отметили странного мальчика с балалайкой в руке.

Да, он захватил сюда свою балалайку, зачем, - этого не понимал Андрей Османыч. Он, Садко, со своими гуслями пришел к своему морю, совсем не желая, чтобы какие-то бессчетные фигуры, малайцы, усеяли весь берег.

Он даже бормотал иногда, взглядывая на отца недовольно:

- Зачем они?.. Не надо их!.. Зачем?

- Иди, иди знай! - так же недовольно косился на него отец и тянул его за руку.

Он знал, куда тянул Садко; он говорил:

- Вон свободный клочок, видишь? Там и сядем.

Подошли к этому клочку пляжа. Огляделся кругом Андрей Османыч, отдышался, помахал себе в открытую грудь белой кепкой, сказал:

- Очень хорошо!.. И какой штиль!.. Это, когда море тихое, штиль называется... Штиль!

- Я знаю, - отозвался Садко, - не трудись, пожалуйста!

- Знаешь?.. Гм... Откуда же ты знаешь?.. Ну, садись, отдохнем...

- Купаться!

- Отдохнем сначала, нельзя сразу.

Грузно сел на песок отец, - остался стоять Садко.

Он и не стоял даже, - это только так казалось кому-нибудь около, что стоит тонкий маленький мальчик с детской балалайкой в руках, в серенькой тюбетейке, в розовой рубашке, в очень коротких синих штанишках и глядит на море... А Садко не стоял совсем, - он летал над морем...

Ленивый двухмачтовый баркас-парусник маячил у горизонта, - он заглянул в него и дальше... Буксирный пароходик трудолюбиво тащил длинную, низко сидящую баржу, попарил над ним, и - дальше... А дальше было одно только голубое и без конца... Дальше было только оно все, - море. Налево - в него уходили чуть розовые горы, и даже не поймешь, горы это или так, облака; направо - одна близкая гора, похожая на чудовище, которое пьет; а около ног плещется чуть-чуть и шепчет: шу-шу-шу, и белая зыбкая каемочка по всему пляжу.

Близко от берега два камня в воде; они почему-то с белыми верхушками.

- Почему, папа, они белые?

- Белые?.. Гм... Это, видишь ли, скорее всего от соли... В морской воде ведь соль... Раздевайся!

Но подальше от этих камней, вправо, там не камни уж, а целые скалы на берегу, и они пурпурно-лиловые с черными трещинами.

- А те вот не белые, смотри! - показывает на них Садко. - Значит, там, в морской воде, нет уже соли?

- Там?

Андрей Османыч очень внимательно рассматривает эти скалы, думает, вздыхает, чешет грудь и отвечает кротко:

- Там фотограф... Видишь вон фотографа?.. Аппарат черным накрыт, видишь?

- Зачем он? - скучно спрашивает Садко.

- Фотограф?.. Он всегда затем, чтобы снимать... И тут и везде...

- Что снимать? Мо-ре?

- Море ему за это не заплатит... Людей, конечно... Вот и мы с тобой можем сняться...

- Глупости какие!.. Я совсем не хочу...

И сердито отводит Садко глаза от этих скал на море влево.

- А вон, посмотри, комсомольцы подошли сниматься, - кивает отец.

Садко чуть скашивает глаза и видит - двое в купальных костюмах, - юноша в полосатых трусах, девушка в темном, должно быть, синем, но потемневшем купальнике. Они лихо вскарабкались на скалу, и юноша стоит себе прямо и грудь вперед, - физкультурник, - а девушка закатывает свой купальный костюм, чтобы как можно больше показать сильные ноги, тоже, должно быть, физкультурница... И так хохочет при этом, что слышно на целый пляж, так что даже и Андрей Османыч фыркнул:

- Ничего, недурной голосок у девчонки! - и тут же размашисто снял рубаху.

Фотограф, повозившись около своего треножника, должно быть, щелкнул уже и сделал им двоим на пурпуровой скале разрешающий жест, потому что физкультурник вдруг поднял физкультурницу и бросил ее в море (так что тихо ахнул Садко), а следом за нею бросился сам, и вот уж, плывя один за другим вразмашку, обогнули они скалу и, выбравшись на берег, стали бросать друг в друга пригоршни гальки.

- Что ж, недурной номер, - сказал, глядя на них, отец.

- Давай и мы будем купаться, - не глядя на него, отозвался Садко и положил на песок тюбетейку и балалайку.

И вот он по колени в воде...

У него странное теперь лицо, очень побледневшее почему-то, а зрачки глаз стали заметно больше.

Он смотрит в воду, где ноги его как будто сломаны волной, а под ногами разноцветная галька. Воды он не чувствует совсем, воду здесь у берега щедро нагрело лечебное солнце, и пахнет от нее вишневкой.

- Ну, давай буду учить тебя плавать, - говорит отец. - Ложись-ка мне на руки!

И руки, и грудь, и спина отца густо покрыты темными волосами, чего раньше не замечал Садко. Это его поражает, и он вскрикивает брезгливо:

- Ты - обезьяна, папа!

- Ты тоже, - отзывается отец. - Ну-ка, ложись и болтай ногами!

Садко хочет плыть так же, как плыли те двое около скалы. Он ложится, болтает ногами и отфыркивает воду, которая сама почему-то так и льется и стремится попасть ему в рот.