Сергей Сергеев-Ценский - Зауряд-полк (Преображение России - 8)

- При писарях... при нижних чинах... разыграли вы такую историю, что... я даже не знаю, чем это для вас может окончиться. Вот командир бригады пусть решит...

- При писарях... при нижних чинах... - в тон ему отозвался Ливенцев, вы де-мон-стра-тивно лезете на явный скандал! Протягиваете мне руку, да еще говорите: "Здравствуйте!"

- Я забыл... Разве я не мог забыть? - как бы даже оправдывался Генкель.

- Забывать у нас позволяется только командиру дружины, а не вам. И хотя вы являетесь его заместителем, как это я читал в приказе, но только на время его болезни или отъезда, это - раз... и притом, совсем не в том заместителем, чтобы забывать.

- Хорошо, я передам ваши слова командиру дружины, - пообещал Генкель.

- Это будет напрасный труд! Я могу и сам ему сказать это, тем более что новостью для него это не будет. Наконец, вы могли забыть, и не подражая Полетике, - допустим и это, - но не тянуть мне руку, не говорить: "Здравствуйте же!" Это "же" совершенно было излишне.

- Однако, когда штаб-офицер протягивает вам, прапорщику, руку...

- Ого! - перебил его Ливенцев. - "То какая это честь для прапорщика!" вы хотели сказать? Нет, чести тут ни малейшей... Притом вы очень преувеличенного мнения о своем чине: вы просто капитан, и напрасно носите после мобилизации свои отставные погоны.

- Вот командир бригады скажет вам, в каком я чине!

- И отлично! Так что наконец-то и я узнаю это! Что ж, всякое знание полезно, я всегда был такого мнения.

Так они разговаривали идя, причем Ливенцев шел не рядом с Генкелем, а старался держаться на полшага сзади: слишком противно было бы идти с ним рядом.

Он представлял стеклянные моськины глаза на обрюзгшем кувшинном рыле генерала Баснина, и в ушах его уже начал дребезжать хрипучий голос, тот голос, которым когда-то разносил этот "синопец" безмолвного перед ним Полетику.

"Ну, я таким безмолвным не буду!" - решил про себя Ливенцев и в то же время думал, как именно будет он говорить, если тот сразу же начнет на него орать хрипуче. Ведь Генкель в его глазах является "расторопным штаб-офицером", то есть вполне достойным заступничества и поощрения, и, может быть, генерал-майор Рейс, начальник штаба Баснина, является как раз "рукою" Генкеля?..

Однажды видел Ливенцев этого сухощавого седоусого немца, который вел себя при Баснине, точно ученая комнатная собачка, и "делал стойку" всякий раз, как только появлялся в канцелярии штаба из своего кабинета Баснин, то есть вскакивал и замирал руки по швам. Но в то же время известно было всем, что именно он ведет все дела бригады по своей линии, так как Баснин ленив, притом часто объедается и оттого болеет желудком и не всегда бывает в штабе.

Кое-какая надежда на то, что Баснина не будет в штабе и теперь, появилась у Ливенцева, когда они дошли до трамвайной остановки, но на всякий случай он все-таки перебирал в уме все, что мог бы сказать в оправданье, если бы Баснин захотел его выслушать. И пока ехал в трамвае, составил что-то вроде речи из целого ряда его недоуменных вопросов о Генкеле, а Генкель сидел в это время у окна, наполовину открытого ввиду теплого дня, и курил, дым выпуская в окно.

В штабе бригады оказался один только адъютант, пожилой поручик, ходивший по канцелярии. На вопрос Генкеля, можно ли по весьма серьезному делу видеть командира бригады, адъютант ответил бесстрастно, как судьба:

- Генерал Баснин дома, болен... Генерал Рейс поехал к нему с докладом.

Генкель обернулся к Ливенцеву:

- Хорошо, прапорщик... Мы можем в таком случае поехать на дом к генералу Баснину.

- Была охота ехать к больному генералу с полнейшими пустяками! отозвался Ливенцев.

- Нет-с! Это не пустяки! - повысил было голос Генкель.

- С вашей точки зрения?.. Только не с моей.

- Тогда поедем сейчас же к командиру дружины!

- Вот что: вы можете ехать, конечно, куда вам будет угодно, а мне это все надоело, и я пойду домой. Кормовые деньги я все-таки надеюсь от вас получить сегодня: их можно прислать с кем-нибудь из писарей ко мне на квартиру.

- Нет! Уходить вы не имеете права! - попробовал было начальственно прикрикнуть Генкель, но Ливенцев усмехнулся:

- Е-рун-да! Как это так не имею права?.. Вот взял и ушел!

И быстро двинулся к выходу.

- Я сейчас же еду к командиру дружины! - кричал ему в спину Генкель.

- Можете! Не запрещаю! - отозвался Ливенцев от дверей и, не обернувшись, пошел домой обедать.

А дома ждал его ратник с одного из постов Степан Малаха, который передал ему словесное приказание зайти на вокзал вечером.

- От кого приказание? - спросил Ливенцев.

- Жандарм с седой бородой переказывал, ваше благородие.

- Вахмистр? Гончаренко?

- Не могу знать, как фамилия. А медаль он имеет золотую.

- Значит, вахмистр передал тебе... А от кого приказание?

- От якого-сь полковника.

Ливенцев понял, что приказание идет от жандармского полковника Черокова, и подумал, что, может быть, Генкель успел поговорить с ним по телефону, с этим Чероковым, может, они были когда-нибудь сослуживцами...

Черокова он видел всего только раз, когда принимал посты на железной дороге, так как посты эти каким-то образом были в ведении жандармской власти и дежурный по вокзалу жандарм обыкновенно добывал ему дрезину для объезда постов и рабочих, чтобы вертеть дрезину.

Вечером Ливенцев поехал на вокзал, где старый вахмистр Гончаренко, по своей представительности годившийся в генерал-губернаторы, нагнувшись к нему, сказал ему тихо и таинственно:

- Дня через два ожидаем его величество.

- Вот как! - очень удивился Ливенцев. - Отчего же нигде об этом ничего не говорят?

- То есть, где же это нигде? - осведомился Гончаренко.

- Да вот я был сегодня в штабе дружины и в штабе бригады - нигде ничего не слыхал.

Жандарм стал совсем таинственным и сказал почти шепотом:

- Секретная депеша, только в обед получена.

- Ну, у меня на постах все в порядке. А завтра поеду - кормовые деньги раздам.

- Завтра я распоряжусь, значит, насчет дрезины... А ко скольким часам дрезину заказать?

- Часам так к одиннадцати, я думаю.

- Слушаю, - сказал Гончаренко. - А теперь пойдемте, я вас проведу к начальнику.

И когда шел за огромным вахмистром Ливенцев по плохо замощенному вокзальному двору к двухэтажному дому жандармского управления, он смутно представлял себе Черокова, как человека незначительной внешности, но с какими-то странными, аспидно-сине-молочными, холодными и совершенно неподвижными, как у амфибии, глазами. Конечно, покушений на железной дороге ждали не от внешних врагов, а от внутренних, почему и ведал постами начальник жандармского управления.

В кабинете Черокова горела электрическая лампочка, но окна были наглухо, как везде в Севастополе, задернуты черными занавесками. В такой обстановке аспидно-сине-молочные глаза его стали еще более загадочны, и когда вошел сопровождаемый вахмистром Ливенцев, Чероков, подавая ему руку, так долго и пристально и совершенно не мигая глядел на него, что Ливенцеву стало не по себе и он передернул плечами.