Сергей Сергеев-Ценский - Зауряд-полк (Преображение России - 8)

Новый командир полка был еще далеко не стар, лет сорока трех-четырех, но уже с Георгием, заработанным там, на этом страшном фронте. У него было бритое круглое лицо и бритая круглая голова ("На фронте, господа, - говорил он, улыбаясь, - чем меньше волос, тем лучше!"). Щеки его горели неистребимым здоровьем. Был он коренаст и голосист. Фамилия его была Ковалевский.

- Нижние чины у нас будут ничего ребята: все-таки много молодых, говорил он, когда Баснин после смотра уехал. - Офицерский состав, конечно, весьма хромает, но это ничего: нам подсыплют боевых офицеров - остаточки разгромленных полков... А вы, полковник, может быть, останетесь у меня заведующим хозяйством и помощником...

Добычин слегка наклонил голову, храня бесстрастный вид, а Ковалевский продолжал, обращаясь к Гусликову:

- Что же касается вас, капитан, то вам придется уж взять роту.

- То есть как роту? У вас в полку? - вдруг, неожиданно для Ливенцева, весьма задорно вскинулся Гусликов. - Нет! Я, может быть, и возьму роту, только не у вас!

- Как так? - даже опешил несколько Ковалевский.

- Как? Очень просто! - ответил Гусликов, и актерским жестом, несколько изогнувшись в талии, он выхватил изо рта одну и другую вставные челюсти и широко раскрыл рот, совершенно беззубый.

- Гм... Беззубых мне, конечно, не надо, - усмехнулся Ковалевский. Хотя... со временем, - добавил он загадочно, - не спасет вас, может быть, и беззубость ваша от фронта. Так что на всякий случай вы запаситесь чем-нибудь еще.

- Постараюсь! - ничуть не смутившись, ответил Гусликов.

Так кончился зауряд-полк и начался полк, один из многих сотен полков русской многострадальной действующей армии.

Прибывали офицеры, которым уступили свои места и Пернатый, и Эльш, и Гусликов, перешедший в 514-ю дружину, и даже Переведенов.

Да, присмотревшись к раненному во время "беспорядков" штабс-капитану, Ковалевский решил, что его лучше не брать, а отправить во временный госпиталь на испытание, и Переведенов жаловался на него Ливенцеву:

- Вот! Прислали чертушку!.. А он себе подцепил шлюху с улицы... Вы думаете, он полком командует? Это она нами всеми командует, шлюха!.. Ну, она на меня и взъелась: и с ротой-то я не занимаюсь, и на охоту все хожу, пятое, десятое... Я говорю: "Болен был... поэтому... Могу же я заболеть на день, на два?" А он бумагу: "Не годен к службе по болезни, и прошу освидетельствовать". Хорошо, если только отпуск дадут, а если совсем со службы вон?.. Вот что проклятая баба сделала! Тогда пускай мне пенсию дают за семнадцать лет службы, да еще за этот год. А то куда я деваться буду?

- Постойте, о какой такой бабе вы говорите? - не понял Ливенцев. Что-то я не видел никакой.

- А что вы видите?.. Есть у него такая. Шлюха захлюстанная... Знаете что, Ливенцев! Как война кончится, возьмите меня к себе в управляющие.

- Куда в управляющие?

- Куда? В имение, а то куда же!

- Да откуда вы взяли, что у меня есть имение?

- А то нет? Рассказывайте кому другому, а не мне! На охоту буду с вами ходить, песни вам петь...

Переведенов смотрел на него жалкими, собачьими, преданными глазами, и Ливенцев отошел почти в испуге.

27 апреля, как раз в тот день, когда немцы заняли десантным отрядом Либаву, пришел приказ об отправке их полка на фронт.

Уверенно говорилось в газетах о скором выступлении Италии на стороне Антанты, уверенно предсказывалась в связи с этим скорая гибель немецких армий, но почему-то более осязательно представлялось, как там, за завесой Карпат, поезд за поездом, безостановочно и гулко передвигаются серо-голубые корпуса, и "батареи медным строем скачут и гремят..."{476}

Очень хотелось почему-то Ливенцеву увидеться перед отправкой с Елей Худолей, но оказалось, что она уже умчалась внезапно, в ночь накануне, туда, на свой санитарный поезд. Зато Марья Тимофеевна даже поплакала немного, прощаясь.

С полком вместе на те же самые транспорты, которые увезли в Одессу, "как барашков", пластунов и Мазанку, грузили и эскадрон, стоявший в отделе, в Балаклаве, но им командовал теперь какой-то молодой штабс-ротмистр, и вместо Зубенко был другой корнет.

- А как же этот... пышноусый был там ротмистр, помните?.. которому Дарданеллы были очень нужны... Лихачев, кажется? - спросил Кароли Ливенцев.

- Отсеялся, - не то презрительно, не то завистливо сказал Кароли. - Так же и миллионщик-корнет Зубенко остался в Севастополе.

- По какой же такой болезни остался?

- Были бы миллионы, а болезни найдутся.

Кароли провожала жена, приехавшая из Мариуполя. У нее был ошарашенный вид, и она время от времени говорила:

- Нет, как же это? Неужели вас дальше Одессы отправят? Ведь на днях, говорят, выступит Италия, и тогда будет мир... Ведь так? Так?

У нее были дряблые щеки, бесцветные глаза и распухшие веки, и нервно сжимала она в руке платок.

Ливенцев придумывал, что бы сказать ей в утешение, но раздалась зычная команда Ковалевского, который сам руководил погрузкой:

- Десятая рота, подходи-и!

Десятая рота была рота Ливенцева.

1934 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Зауряд-полк. Роман впервые напечатан в журнале "Знамя", №№ 9, 10, 11 и 12 за 1934 год. Отдельное издание: С.Сергеев-Ценский. Зауряд-полк. Роман. Государственное издательство "Художественная литература", Москва, 1935. В этом издании роман датирован автором: "Крым, Алушта, июнь-июль 1934". Вошел в собрание сочинений С.Н.Сергеева-Ценского изд. "Художественная литература", том девятый, 1956. Датируется по этому изданию.

Стр. 417. В иное время трешницы не выпросишь... - неточная цитата из "Дневника писателя" Ф.М.Достоевского за 1876 г. (глава вторая, раздел II: "Парадоксалист").

Стр. 476. ...батареи медным строем скачут и гремят... - цитата из стихотворения М.Ю.Лермонтова "Спор".

Эпизод с битьем солдат, о котором рассказывает Ливенцев в третьей подглавке четвертой главы "Зауряд-люди", автор перенес из первой редакции своей повести, написанной в 1910 году, "Пристав Дерябин". В "Приставе Дерябине" рассказ об этом ведется от автора; главное действующее лицо в эпизоде - прапорщик Кашнев.

Приводим этот отрывок по тексту издания "Мысль":

"Было и еще что-то приятное в этот день, и когда шел Кашнев, он выталкивал это все целиком из памяти, выкатывал, как большой шар. Вот что было.

Ротный его, капитан Абрамов, с утра занимался с солдатами. Война была, но знали, что никуда не пойдет полк, переполненный запасными, и теперь эшелон этого полка, - шесть рот, - нес в городе караульную службу.

Утро было туманное, непролазно мокрое, мягкое: середина ноября, но никак не могла установиться южная зима.

От потных окон мутно было в казарме, и, как ядреная антоновка, разложенная рядами, неясно желтели в шеренгах солдатские лица.

Кашнев недавно был взят из запаса и всего только неделю, как перевелся в роту Абрамова, и это первый раз при нем с людьми занимался он сам.