Сергей Сергеев-Ценский - Жестокость

- Отпусти, дед! - перебил тихо и просительно, как мальчик, курносый рязанец.

- Кого это? - удивился, точно не понял Митрий.

- Да нас.

- Ва-ас?.. Та-к! Нет, вас, должно, только завтря утром отпустють...

И прихлынули все к окну, давя на плечи передних.

- Отпустят?.. Что он сказал?.. Завтра отпустят?

- Судить нас будут, а? - спросил татарин.

- Су-ди-ить?.. Зачем это?.. Должно, уж обсудили... Не иначе, - удумали, как теперь вас приделить...

- Кто удумал?

- Хто, хто... Опять они свое: хто!.. Без вас как же мы теперь?.. Вы у нас умница, а мы - дураки... Старики, - вот кто!.. Кто труда свои клал, хозяйство сгондоблял, а вы, чтоб все, значит, изничтожить, чтоб ни у кого ничего... под метелку!.. По всем избам шарить!.. Кому-на!.. Кому - на, у кого - возьми!.. Чтоб все под командой вашей без порток ходили! Та-ак!.. Старики - они мир держут, а вы наживи-ка себе портки эти самые, а потом, если хошь - сымай, - твое дело, - ходи в босяках...

- Папаш!.. Когда, говоришь, отпустят? - нежно перебил рязанец.

- Ишь нетерпячка!.. Когда время придет! Безо время не отпустють... и не жди зря! - осерчал вдруг часовой и отошел с ружьем дальше.

Дробился на дуле винтовки свет месяца только в одном почему-то месте около мушки.

- Отпустють они нас червей кормить! - проскулил сухорукий.

- Не-ет?!. Ну, и что вы, товарищ, им делали такого, что и мы через вас попали? - смертельно встревожился еврей.

- А что вы, такие, нам говорили, то мы и делали! - ответил матрос за сухорукого.

- Ну, само собой разумеется, товарищ, раз если они - кулаки, то они-таки и есть наши враги, буржуи!.. Это-таки правда!.. Только что это значит: червей корми-ить?.. Вы думаете, они все-таки нас...

И не договорил. А смотревший на него с ненавистью матрос толкнул его во впалую грудь выпадом левой руки:

- Пшел, черт!.. А то раньше время убью!.. Тут и сдохнешь!..

Студент промямлил невнятно, но упрямо:

- Не пос... меют!.. Посмели бы... давно бы... убили! Боятся... Каждую минуту... наши могут идти.

- Но почему же они все не идут, а?.. Почему же не идут?.. - отчаянно вскрикнул и от обиды, и от боли, и от тоски еврей.

- Эвакуация тiм боком пошла! - мрачно догадался полтавец.

- А не могли разве остановить?.. Честное слово, наши их назад погнали! - пробовал убедить себя вслух татарин.

- Кого? Деникинских?.. Фю-ю! - рязанец свистнул длинно.

- Что шум подняли?.. А?.. Чего свистишь? - придвинулся Митрий к окну. А ну, сидеть у меня смирно!.. По своим местам!

- Па-паш! - опять нежно заговорил рязанец. - Вы нас к белым отправите?

Но Митрий сердито отозвался не на вопрос:

- Мы, выходит, старые черти, лысые да седые, и ума уж решились, а они молодые, свой, дескать, порядок заведут, такой, что аж все державы ахнут!.. За-ве-ли, мать вашу суку!.. За-ве-ли порядок... Белые? Белые нам без надобности... Енаралы-то эти?.. Куды им?.. Они вас еще выпустють, поди... а уж мы вас... отпустим!..

Латыш заворочался и застонал сильнее и попросил воды. Ближе всех стоявший к решетке рязанец сказал Митрию:

- Водицы не расстараешься?.. Изувечили вы тут одного... а вернее сказать - двух...

- Это который стрелял-то?.. Который парнишку нашего убил?.. Картуз-то синий?

- Пить другой хочет, - не этот.

- Здоровый-то?.. Потерпит, небось!.. Мы, сынки, вас сколько месяцев терпели, а вам одну ночку всего... Гм... Картуз синий!.. Называется это образованный человек!.. Он в семье-то один работник был, убитый-то, понял?..

Покрутил головою и отошел. И почему-то этим и кончил он весь разговор свой. Представил ли он яснее, чем раньше, как именно будут "отпущены" эти десять человек; стал ли вновь про себя взвешивать все, что уже было решил прочно и окончательно, и почувствовал тяжесть судьи, только он сел в отдалении на бревне и просидел там до смены. Может быть, он просто дремал.

Перелаивались на селе собаки; когда они угомонились, стали перекликаться петухи.

Так как вторую ночь комиссары проводили без сна, то к утру кое-кто забылся.

Но чуть только стало белеть, подошли к холодной один за другим и по-двое - Никита Фролов, Андрей Евлахов и другие трое. Спросили у часового пожилых лет, - все ли в порядке, и тот по-солдатски ответил:

- Так точно!

Припомнил и добавил:

- Все обстоит благополучно!

И стал смирно, правильно взяв винтовку "к ноге", и глядел на всех не как равный, а подчиненно, почтительно и с готовностью.

И тут же загомонило село... И этот чуть-светный гомон был понят в холодной так, как там мучительно хотели всю ночь:

- Наши идут!.. Наши!

И полтавец не совсем уверенным тоном, но уже почти весело, запел тихим речитативом:

Насыпала Гапа Хвэсi,

Що вона теперь в Одэсi...

И подтолкнул плечом татарина. А еврей, смотря на всех вопросительно, повторял:

- Да?.. Вы думаете, наши идут?.. Но если же это только грузовики?.. Они так себе проедут мимо и все!.. Тогда мы должны кричать, как... как в хедере!.. Все зараз! Да?..

И вдруг, не в силах удержаться, крикнул пронзительно:

- Товарищи-и-и!

- Что ты, идол! - легонько, поддаваясь его возбуждению, пнул его рязанец. Даже поднялся на шум и пришедший за ночь в себя латыш, и стал на голову выше всех, с опухшим хмурым лицом.

- Не-у-жели наши?

Но шум на селе был поднят не приезжими (никто не сбился пока с большака на проселок), не чужими, а своими, родными тех четверых, для которых ночью так же, как и для шести, копали могилу у свиной запруды.

С плачем кидались в ноги старикам бабы:

- Ослобонитя!.. Ох, ослобонитя!

Со сбившимися на плечи платками, простоволосые, голосили, надрываясь:

- Вам самим помирать скоро!.. Богу ответ дадитя!

- Дадим!.. И дадим, нябось!.. Дади-им!

Упрямо задирались кверху седые бороды, запавшие глаза глядели неумолимо, жестко, как у всех судей.

Подбежал было рыжий, всклокоченный мужик, отец сухорукого, в валенке разбитой одна нога, другая - босая... Но ему даже не дали и упасть в ноги старикам, - оттащили назад.

И тот, - взводный с выпуклой грудью, кричал вслед тащившим:

- Возле халупы его пост поставь! Слышишь?.. И баб этих туда тоже тащи!..

VIII

Еще не вставало солнце, но было уже перламутрово, и, как всегда в степи летом по утрам, - звонко.

Человек двадцать в два ряда около дверей холодной стали с берданками, похожими на пики от больших лиловых штыков.

Все они были пожилые или средних лет, бородатые, загорелые люди, больше в солдатских фуражках и даже в серых капелюхах из фальшивого барашка, принесенных с фронта, в гимнастерках защитного цвета, подпоясанных поясами или ремешками, и больше в сапогах, редко кто в чириках.

И сразу показалось страшным всем арестантам, что лица у них чересчур значительны и строги одинаково у всех.

- Кон-вой! - тихо шевельнул толстым больным языком студент.

- По-ве-ли к белым! - горестно вытянул полтавец, всех своих обводя пустыми глазами.

Должно быть, народ по селу скликали из дому в дом, потому что шел он отовсюду густо: мужики, бабы, старухи, ребята, протирающие глаза.