Сергей Сергеев-Ценский - Жестокость

Но наступала весна, и все цвело кругом: кизил и миндаль, персики и черешни, груши и абрикосы, яблоки и айва...

Тогда уж не смотрелось на море: тогда земля кругом обещала каждый месяц новые сладости, и каждый месяц бросал в глаза свои краски и обвеян был своим ароматом.

Сначала поспевала черешня разных сортов: скороспелка, бычье сердце, розовая, белая, черная, и везде по деревне валялись свежие косточки; потом наливались нежные ягоды шелковицы, - и губы, и пальцы, и рубашка его были точно в чернилах. Потом персики миндальные и персики-арабчики, и урюк... Даже осенний сбор грецких орехов со столетних огромных орешен, - когда очень прочно выкрашивались в черное концы пальцев, - веселил душу.

Ни одного бесполезного дерева не было в деревне: все давали доход. И когда в первый раз с бабаем пошел он в Гурзуф и увидел там аллею белых акаций на одной даче, он спросил отца изумленно:

- Бабай!.. Это какие деревья, бабай? Зачем их сажали?

Отец и сам не понимал, почему не посадили тут в два ряда хотя бы абрикосы или сливы изюмэрек, а он, маленький, решил тогда сразу и навсегда:

- Эти русские помещики, бабай, - какой это глупый люди, - це-це!..

Даже по лбу себя ударил.

Самое милое время был август, а за ним и почти весь сентябрь, когда поспевал виноград, делали сушку из груш, варили на зиму сладкий бекмес...

Он любил свою деревеньку и мечеть, и нравилось ему, когда мулла аджи Осман посылал его на минарет кричать молитву.

Он истово, с большим выражением, звонким мальчишеским голосом пел святые арабские слова:

- Аллагу экбер!.. Аллагу экбер!.. Эшгеду еннэ, Мугамед эррэ ресюл улла!.. Айя лес алля!.. Айя лель феля!.. Аллагу экбер!.. Аллагу экбер!..

И сам аджи Осман хвалил его, а он три раза ездил в Мекку и учился в Константинополе, где живет сам султан, их султан, - также и их султан: повелитель всех правоверных на свете.

Ниже Дегерменкоя, и ниже Кучук-коя, и ниже Биюк-Ламбата, вблизи моря, в долине была могила татарского святого.

Злодеи отсекли святому острой саблей голову где-то там, на Яйле, и святой взял свою голову в руки и пошел вниз, в долину. И где капали чистые слезы из глаз святого, там растут теперь белые подснежники, а где капала кровь из шеи святого, там растут красные, как кровь, пионы... А в долину к могиле святого каждый год в праздник Ураза в мае сходятся татары изо всех окрестных деревень: там борются, скачут на лошадях (в какой деревне окажется лучшая лошадь), режут баранов, тут же жарят и едят шашлык...

И когда был он маленький, больше всего мечтал он иметь такую быструю, как ветер, лошадь, чтобы всех обогнала у могилы святого.

О том, чтобы всех победить в борьбе, он не мечтал: он рос слабым, даже Айше одолевала его. Зато он учился в школе, писал и читал по-русски и хорошо говорил, и когда пришли коммунисты в Крым, он стал комиссаром в своем Гурзуфе, чтобы отстаивать татар, которых могли обидеть пришлые чужие комиссары.

И если бежал он теперь вместе с другими, то совсем не из боязни, что кто-нибудь из татар в Дегерменкое выдал бы его белым, но на русских он не надеялся, также на греков, поэтому на первое время думал скрыться в какой-нибудь татарской деревне на севере Крыма, а отсюда всегда можно бы было перебраться домой и в том случае, если белые долго пробудут в Крыму, и, тем более, в том случае, если их выкинут в море красные.

В это последнее он почему-то больше верил, и среди всех, сидевших теперь в карете форда, он имел вид хозяина: точно и не бежал вместе с ними, а ехал по своим владениям с гостями, и рад был, если кому-нибудь нравился тот или иной вид, та или иная окраска поля или неба, даже просто свежий утренний воздух... Правда, это был уже не южный берег, но все-таки... "все-таки это - Крым, гаспада!"

Он часто говорил по привычке "гаспада" вместо "товарищи" и извинялся, когда его поправляли.

И, наконец, шестое лицо.

Оно - овальное, очень правильной формы. Кожа - белая, тонкая, не поддавшаяся даже жаркому причерноморскому солнцу, и странный такой девичий румянец на щеках. Глаза зеленовато-серые, и над ними ровные, опять девичьи брови... и лоб гладкий, а надо лбом небольшой козырек аккуратной студенческой фуражки. Лицо было бы красивое, если бы не очень большие верхние зубы... Страшно даже, - откуда они у него? - Не то волчьи, не то кабаньи... И хоть бы улыбался меньше, но он улыбался часто и охотно, этот волкозубый студент, видно было даже, что зубы эти мешали ему и говорить ясно: он как-то запинался на "д", "т", "н", а гласные выходили у него глуховато, в нос, но он говорил охотно, как улыбался. Тембр голоса был у него красивый... И была какая-то бездумность на его гладком лбу без единой морщинки, впадинки, бугорка.

Этот родился в Тамбове, но детства у него почти не было, так как был он потомственный русский интеллигент, - не было детства, не было религии, даже национальности не было, хотя отец его, земский врач, носил русскую фамилию и числился православным, а так как он тоже был природным тамбовцем, то имел довольно редкое вообще имя Питирима, местного подвижника, мощи которого лет двести хранились в соборе.

Но о Питириме Петровиче, отце студента, все знали, что он - левый, что, еще будучи гимназистом седьмого класса, он остался в нем на второй год, так как во время экзаменов удалось ему достать и нужно было спешно переписать статью Писарева "Реалисты".

Правда, через год и эта статья, и весь Писарев безвозбранно продавались в магазинах в новеньком издании Павленкова по рублю за книгу, но зато появился тогда в гимназии гектографированный Иоганн Мост, кратко излагавший "Капитал" Маркса. Хорошо, что появился он к концу экзаменов, и Питирим Петрович безвредно просидел над ним все каникулы, перейдя уже в восьмой класс.

И когда, лет через восемь, поступил он в здешнюю земскую больницу помощником ординатора, а потом стал ординатором сам, все в городе знали, что он - левый, и говорили с ним не о болезнях, а о политике.

Вместе с интеллигентностью он передал своему сыну и левизну, и это он, сын, смутил, - к удовольствию отца, - законоучителя гимназии дерзким для первоклассника вопросом:

- Батюшка!.. Хотел бы я знать, - если бог всемогущ, то зачем ему нужны ангелы?

Батюшка затопал ногами и выгнал его вон из класса, и с этого дня, десятилетний, он стал атеистом.

Детства у него не было, - только проблески детства, - намеки...

Салазки с розовыми пятнышками и кружочками, - изделие какого-то кропотливого кустаря... Привязать к ним веревочки и мчаться с ними до желтого древнего деревянного дома виннозаводчика Чурина по Большой улице и потом скакать по Дубовой целый квартал. Это утром рано, еще до уроков... Мороз... Он трещит под ногами, леденит щеки, щиплет уши даже под башлыком, захватывает дыхание, но гонит вперед надежда увидеть маленький красный флаг. О, это глубоко-правый красный флаг, и висит он на будке городового, когда мороз доходит до 25, но значил этот красный флаг тогда то же самое, что и гораздо позже, именно, - что можно не ходить в класс.