Герберт Скурла - Александр Гумбольдт

Гавана, 21 февраля 1801 года

«…Вот уже четыре месяца как мы спим в джунглях, в окружении крокодилов, боа и тигров (которые нападают здесь даже на каноэ), питаясь только рисом, муравьями, маниоком, бананами, водой из Ориноко, а иногда — мясом обезьян. Мы прошли от Мондаваки до вулкана Дуида, от границ Кито до самого Суринама и, таким образом, покрыли площадь примерно в восемь тысяч квадратных миль — территорию, где не найти ни единого индейца и где из живых существ встречаются только змеи. Вот там-то и шагали мы вдвоем, долго и однообразно, с опухшими от москитных укусов лицами и руками.

В Гайане из-за москитов, тучи которых застилают солнце, приходится укутывать голову и руки, и тут не только что писать невозможно, сидя на открытом воздухе, но нельзя даже спокойно взяться за перо — так сильно жалят эти насекомые. Всю нашу работу приходилось делать у огня, в индейской хижине, куда не проникает ни один луч солнца и куда надо заползать на животе. Но здесь начинаешь задыхаться от дыма, хотя москитов уже значительно меньше. В Майпуресе мы с индейцами прятались у самого водопада, где стоит невообразимый грохот, зато брызги и водяная пыль отпугивают насекомых. В Хигероте на ночь люди зарывались в песок — снаружи оставалась только голова… Если не увидеть этого собственными глазами, то можно принять подобные рассказы за вымысел. Странно, что там, где вода в реках темного цвета, кофейного например, как в Атабапо, Гуайние и других, нет ни москитов, ни крокодилов.

И все же какое удовольствие путешествовать по этим величественным пальмовым лесам, где встречаешь так много самобытных народностей и племен с остатками перуанской культуры! Есть, однако, и такие, что прекрасно умеют возделывать свои поля, отличаются радушным гостеприимством, выглядят тихими и добрыми, как жители Таити, а потом оказываются каннибалами. Повсюду, повсюду в свободной Южной Америке (я говорю о тех краях, что находятся южнее порогов Ориноко, куда, кроме пяти или шести монахов-францисканцев, до нас не пробивался ни один человек) мы находили в хижинах жуткие следы людоедства.

Мои здоровье и самочувствие, несмотря на постоянную смену дождей, жары и холода, какая бывает в горах, заметно улучшилось с тех пор, как я уехал из Испании. Тропики — вот моя стихия, и никогда еще я так долго не был здоров, как последние два года.

Я работаю очень много, сплю мало, часто занимаюсь астрономическими наблюдениями по 4–5 часов подряд на солнце без головного убора. Мне случилось находиться в горах (Ла-Гуайра, Пуэрто-Кабельо), где свирепствовала самая страшная желтая лихорадка, а у меня ни разу даже не заболела голова. Только в Санто-Томас-д’Ангостура, столице Гайаны, и в Нуэва-Барселона у меня три дня держалась температура, когда я после долгого голодания впервые набросился на хлеб и потерял при этом меру; а в другой раз — когда я при ярком солнце промок от моросящего дождя, который здесь всегда вызывает повышение температуры. На Атабапо, где дикари постоянно страдают от болотной лихорадки, мой организм — что удивительно — прекрасно выстоял.

В испанских колониях мне был оказан настолько лестный прием, какого себе может пожелать только закоренелый честолюбец или избалованный почестями аристократ. В странах, где торжествует произвол, а не чувство здравого смысла, благосклонность двора решает все. Слух о том, что я был лично отмечен королевой и королем Испании, а также рекомендации нового всесильного министра дона Уркихо размягчают все сердца. Никогда, никогда еще натуралисту не выпадало столько свободы. При этом поездка обходится мне не так уж дорого, как можно себе вообразить, услышав, что для речного вояжа мне на несколько месяцев потребовалось двадцать четыре индейца, а в глубине континента — до 14 мулов для перевозки растений и инструментов.

Моя независимость с каждым днем мне все дороже, поэтому я никогда не принимал и не намерен принимать ни от одного правительства ничего похожего на помощь, ж если немецкие газеты перепечатают одну английскую (для меня, впрочем, очень лестную) статью, согласно которой я „путешествую с поручениями испанского правительства и меня прочат на высокий пост в совете по делам Индий“, то посмейся над ней вместе со мной. Если мне посчастливится благополучно вернуться в Европу, то у меня будут совсем иные планы, имеющие мало отношения к Consejo de Indias. Если человек начинал, как я, то ему уготована деятельная жизнь, ну а если судьба распорядится иначе и спутает мне все карты, то те, кто близок моему сердцу, как ты, знают, что я не пожертвую собой ради низких целей…»

Болезнь Бонплана оказалась затяжной и серьезной. Гумбольдт повез его повыше в горы — в надежде, что там его другу легче будет справиться с недугом. Лишь 10 июля 1800 года, после долгих месяцев неопределенности, они смогли снова тронуться в путь. Ехали на мулах, на сей раз на север, через льяносы к Новой Барселоне, расположенной на побережье Карибского моря. Прибыв туда, путешественники несколько недель приводили в порядок свои коллекции и записи. А 26 августа они поднялись на борт парусника, курсировавшего вдоль побережья, и отплыли на нем в Куману (откуда в свое время началась их экспедиция), чтобы отправить в Европу первые большие посылки с семенами, растениями и записями. Не обошлось без острых ощущений и на море: не успели они отойти от берега, как их судно было захвачено пиратами; к счастью, подоспел английский корвет и освободил их.

Ненадежность морских сообщений заставила Гумбольдта и Бонплана разделить свои сокровища и отправлять их в Европу по частям. Один гербарий они послали во Францию, другой, содержавший 1600 видов, — английскому ботанику Джону Фрейзеру [14] Джон Фрейзер был кое-чем обязан Гумбольдту: когда он в свое время потерпел кораблекрушение и был найден аборигенами, Гумбольдт помог ему выбраться из этого затруднения, ссудил деньгами и не без успеха рекомендовал его испанским властям. , путешественнику и знатоку флоры Лабрадора, с предложением сопоставить сделанные им в Северной Америке наблюдения с наблюдениями Гумбольдта и Бонплана в Южной, а также с просьбой взять на сохранение «до наступления мира» одну ценную коллекцию и потом переслать ее Вилльденову (как потом все и было сделано). Третью, меньшую коллекцию друзья прихватили с собой в дорогу — в качестве подсобной, для разного рода сопоставлений. Так же они поступили и с описаниями растений, и с другими записями, предварительно изготовив копию с каждой из них. Пришлось переписывать целые горы бумаг. Эти предосторожности потом себя вполне оправдали: часть материалов, в том числе единственный скелет, взятый Гумбольдтом из грота в Атаруипе, пропала при кораблекрушении.