Олег Егоров - Дневники русских писателей XIX века: исследование

В определенный момент Дружинин (как и его предшественники и современники) приходит к выводу о невозможности ригористически следовать начертанному плану (ср. с записью в дневнике Л. Толстого: «Как вредно иметь планы: как только препятствие, так и раздражение», т. 57, с. 124): «Наконец, пришла пора убедиться <���…> что я неспособен ни к какому постоянному практическому труду». И как следствие разочарования в своих силах происходит снижение притязаний: «Кажется <���…> я буду жить по методе приятеля моего Карра (французского писателя и садовода. – O.E. ), шататься под высокими деревьями, строчить ерунду и вспоминать о людях и прежней жизни, как о сне довольно тяжелом» (с. 161).

В сущности же весь процесс – планирование, попытка проведения плана в жизнь и неудача – отражает фазу расширения сознания, результат нравственно-психологического опыта. Этот опыт не был негативным, несмотря на крушение планов и отказ от многих притязаний. В форме исповеди с воображаемым собеседником Дружинин раскрывает положительный смысл завершившегося процесса: «<���…> я сам изменил свой характер и довел себя в двадцать три года от роду до такой степени, что смело могу сказать: «я застраховал себя от всех несчастий» (с. 164).

Следующим элементом индивидуации, запечатленным в дневнике, является подбор книг специфического содержания и их анализ. Формировавшийся в 1840-е годы, Дружинин естественно проявляет интерес к литературе европейского романтизма и книгам социальной проблематики. В России в это время лидерство принадлежало Ж. Санд и французским социальным писателям, а из литераторов других стран – Байрону. Определяя планы на будущее, Дружинин строго отбирает книги в соответствии с новыми нравственно-психологическими задачами. В круг чтения попадают романы Ж. Санд и ее «Письма путешественника», радикально-демократический журнал «Независимое обозрение», издававшийся Ж. Санд, П. Леру и Л. Виардо. «<���…> При чтении великих писателей благодарю судьбу и мои занятия, очистившие мой вкус. Имея в руках произведения одного их этих избранных, я перерождаюсь, становлюсь его достойным <���…>»; «До сих пор занятия мои ограничиваются бессвязным чтением от двух до трех часов в день. Остановив несколько начатых увражей, я ограничиваюсь теперь «Ирландией» де Бомона и «Дон Жуаном» Байрона <���…>» (с. 146).

Однако Дружинин не удовлетворяется лишь воспитанием высокого эстетического вкуса. В его план чтения входят и серьезные дидактические задачи: «<���…> последняя книга, которую я пробежал, были «Письма путешественника» Жорж Санд. Результат идей этого сочинения противоречил недавно изложенным мною мыслям, из этих страниц <���…> проникнутых горячим, страдательным чувством, я видел ясно, что чем выше, сложнее нравственный организм человека, тем большую дань он платит горести и страданиям» (с. 156–157) (ср. с дидактическим эффектом от чтения «Агатона» Виланда в дневнике Жуковского и романов Фильдинга в дневнике Н. Тургенева).

Все значительные события, отражающие духовный рост автора, систематически подытоживаются в дневнике. Дневник, таким образом, становится документом, отражающим стадии психологического развития личности: «23 сентября <1845 г.> Прошлый год она <���скука> была отбита совершенно, потому что я занимался делом с жаром и со своею философиею, третьего года я только что оставил корпус, и мне было не до скуки, четвертого года я был влюблен, еще один год назад idem» (с. 146); «А между тем время идет, – близко подходит ко мне пора зрелости, та пора, в которую следует сказать: «теперь или никогда» (с. 170).

Одновременно с этапами нравственно-психологического становления Дружинин показывает, как менялась функция его дневника («записок»). Классификация Дружинина отражает не только возрастные особенности, но и жанрово-стилевые закономерности дневниковой прозы. Автор «Писем иногороднего подписчика» схватил саму суть, психологическую основу жанра, вектор которой направлен в сторону духовной целостности человека: от детского «натуралистического» дневника, через юношеский (периода индивидуации) – к дневникам, открывающим пору зрелых чувств и обретенной гармонии между внутренним и внешним в человеке: «Несколько раз принимался я писать свои записки и столько же раз бросал их. Один раз, еще мальчишкой, я описывал факты, не касаясь никаких рассуждений, и ясно почему, в другой же раз я фантазировал, рефлектировал, упуская из виду то, что по фактам то время было самым интересным из моей жизни, Еще одним материалом остались у меня письма, где безумства, и письма эти лучшая часть моей истории, по исполнению <���…>' В это время, когда я писал их, я был так близок к величайшему в свете блаженству, как, вероятно, более никогда не буду» (с. 171).

Завершающим аккордом в развитии темы (становление духовной личности) становится серия записей-афоризмов житейской мудрости. В них перемежаются вариации общеизвестных мотивов с собственными жизненными наблюдениями. Подобный «лексикон прописных истин» венчал дневники периода индивидуации многих предшественников и современников Дружинина – А. Тургенева, И. Гагарина, Л. Толстого и др. Кроме того, истории дневникового жанра известны примеры, когда дневники состояли сплошь из афоризмов-«мыслей», как, например, дневники французского романтика Жубера или его соотечественника, известного писателя начала XX в. Ренара. Видимо, Дружинин здесь сознательно следует французской традиции, на что указывают названия месяцев, данные в латинской транслитерации: 7 janvier, 18 fevrier, 25 mars (с. 177–178).

Отличие таких дневников от классических образцов жанра заключается в том, что в них хронотоп из бытийного плана переведен во вневременной: события обобщаются и «переводятся» на язык мыслей, которые и составляют содержание подневной записи.

И у Дружинина подобные записи редко датируются. В них видится расширение сознания, которое пытается мыслить более масштабными категориями, чем преходящие будничные проблемы.

В ряду афоризмов (Schizzi – заметок, как именует их Дружинин), помимо общих тем – поэт, гений, политика, мораль, женщина, – в дневнике выделяется тематическая группа, которая имеет аналогии в обычных подневных записях сугубо личного характера. Подобные «заметки» являются отголосками размышлений о свойствах характера, своеобразными рефлексами, направленными на познание глубинных основ собственного «я»: «Моя эрудиция портит мою производительную способность. Если бы какое-либо событие из современной жизни нравилось мне <���…> я бы написал отличную повесть <���…>»; «Семейная жизнь в юности дурна, потому что выказывает нам дурные стороны того прибежища, о котором следует мечтать каждому пожившему человеку – именно спокойствия» (с. 177–178).