Светлана Кузьмина - История русской литературы ХХ в. Поэзия Серебряного века: учебное пособие

Г. Адамович признавал, что Поплавский «был необычайно талантлив, талантлив «насквозь», «до мозга костей», в каждой случайно оброненной фразе» [343]. Но при этом бросалось в глаза и отсутствие «защиты» от внешнего мира, что восполнялось множественностью обликов поэта: художник (он занимался в Академии художеств в Париже), боксер (им написаны даже две статьи о боксе), нищий, проводящий время в кафе и не имеющий чем заплатить за чашку кофе, библиофил и библиоман, проводящий все время в библиотеке, мистик, погруженный в медитации, христианин, буддист, монархист, коммунист и т. д., личность не установленная и не устоявшаяся, чей мозг дает несравненно яркие вспышки. Г. Адамович проницательно отметил, что Поплавский был поэтом не столько русским, сколько западным, где поэзия стала поэзией неудач, катастроф, личных трагедий. Любимый им поэт А. Рембо стал как бы его прототипом и в творческом, и личном планах. Поплавский виртуозно схватывал самую суть чужой поэзии. Его стихотворение «Роза смерти» может служить и путеводителем по основным темам сборника Г. Иванова «Розы», и быть «визитной карточкой» самого автора.

Вероятно, Поплавский знал статью А. Блока «О современном состоянии русского символизма», в которой Блок описывает духовное состояние, при котором происходит подмена чистых символов символами-подобиями-. В какой-то степени похожее состояние замены жизни смертью, скрупулезный и точный анализ этого состояния передан и в стихотворении Поплавского «Лунный дирижабль». Название указывает на призрачность, инобытие, ночную сновидность, невозможную и обязательно убывающую при восходе солнца.

Для поэзии Поплавского свойственны полутона, смешанные полукраски начинающегося рассвета или иного пограничного времени, мир рассечен зеркальными отражениями – в «Морелла II»:

Религиозные мотивы и образы даны в глубоко личной мотивации, чаще всего они просвечивают возможной надеждой сквозь извечный кошмар реальности:

Поплавский умеет с фетовской силой передать живописность снежного леса, не утратив философской глубины своего поэтического мышления. В стихотворении «За рекою огонь полыхает» (1931) в классической манере соединяются мгновенное и вечное:

В его поэзии часто встречается образ парохода, мотив плавания, восходящий к поэзии Рембо, становится символом самой жизни, ее текучести и непредсказуемости: «грань воздушных и водньгх миров, / И один превратился в другой». Поэт – и свидетель, и участник этих метаморфоз, иногда сказочно красивых, но чаще чарующе трагичных, завораживающих гибелью И риском.

Многослойность смыслов, символическая и метафизическая глубина образов, их ассоциативные связи, сквозные образы и мотивы, цепочки взаимоисключающих понятий, принципы контраста и суггестивности, драматизм стихотворных сюжетов – основные черты поэтики Поплавского, соединившего художественный эксперимент и достижения символистской и постсимволистской русской и западноевропейской поэзии в своем творчестве. «На русском Монпарнасе, – считает А. Чагин, – он был страдающим нищим Орфеем, чьи песни завораживали многих, заставляли спускаться вслед за ним в ад разрушающейся человеческой души, рассказывая об одиночестве и беззащитности человека на земле, о наступлении сил зла, о мучительных поисках Бога. Словом, обо всем том, чем жили тогда и многие его поэтические собратья и сверстники, но что наиболее обнаженно и ярко проявилось в его поэзии (и во всем, что им написано), в судьбе, в самой его безвременной гибели. И если бы понадобилось когда-нибудь найти образ, который полнее всего воплотил бы в себе духовную высоту и трагедию молодого поколения первой волны эмиграции, то, несомненно, это был бы «омытый слезами» образ Бориса Поплавского» [344].

Поплавский Б. Неизданное. Дневники. Статьи. Стихи. Письма. М, 1996.

Поплавский Б. Аполлон Безобразов. М., 2000.

Поплавский Б. Дальняя скрипка: Стихи // Октябрь. № 9. С. 153–162.

Поплавский Б. «Рождество расцветает» // Москва. 1990. № 7. С. 164–166.

Поплавский Б. Автоматические стихи. М., 1999.

Антология поэзии русского зарубежья. 1920–1940: В 4 т. Т. 3. М., 1994.

Адамович Г. Трое (Поплавский, Штейгер, Фельзен) // Адамович Г. Одиночество и свобода. М., 1996. С. 97—105.

Ходасевич Вл. О смерти Поплавского // Ходасевич Вл. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. М., 1996. С. 362–366.

Чагин А. Расколотая лира. С. 133–195.

Васильев И. Борис Поплавский // Октябрь. 1989. № 9. С. 153–156.

Михайлов О. Поэт «потерянного поколения» // Волга. 1989. № 7. С. 71–73.

Поэзия Серебряного века является неисчерпаемым источником новых филологических, философских, культурологических и искусствоведческих идей. С точки зрения типологии культуры эта эпоха завершила многовековой путь русской литературы, использовав практически все накопленные ею ресурсы: символ, открытый древнерусской литературой, метафору и аллегорию, разрабатывавшуюся в эпоху Просвещения, психологизм и философичность, свойственные русской классике. Символизм подключил к собственно отечественным культурным фондам практически всю мировую культуру. Эту линию продолжили акмеисты, сделав акцент на нравственной стороне искусства. Русский авангард, сосредоточив внимание на слове и звуке, уйдя от символа и пафоса нравоучительно-назидательного содержания, укрупнил языковые и формальные проблемы искусства, дал толчок к исследованию «механизма» творчества. Все течения, направления, группы и объединения Серебряного века так или иначе отвечали той или иной исторической актуальности, которой были рождены и востребованы. Многообразие талантов, разновекторность художественных поисков и открытий, углубление авторов в философские, психологические, мифологические и языковые проблемы делают эпоху Серебряного века чрезвычайно притягательной. В то же время большинство художников-символистов не только в творчестве, но и личной судьбе, дерзновенно подойдя к какому-то опасному краю познания, стремились предупредить о необходимости соблюдения канонов и традиций. Авангардисты, претерпев бурный всплеск экстенсивного расширения возможностей творчества за счет «взлома» материала искусства – языка, в большинстве своем шли от зауми к кларизму, или ясности выражения.