Георгий Шахназаров - С вождями и без них

Тогда я догадывался, а теперь уже не сомневаюсь, что генерал Стрельбицкий, усмотрев в 18-летнем младшем лейтенанте поэтические задатки, сделал что мог, чтобы поберечь его. Хотя быть убитым в этой мясорубке можно было где угодно, даже в штабе за три десятка километров от фронта (там, кстати, получил тяжелое ранение один из нашей тройки, ставший тогда адъютантом). Все же воевать в тяжелой армейской артиллерии калибра 152 мм было безопаснее, чем в полковых батареях 76-миллиметровых пушечек, не говоря уж о противотанковых сорокапятках, которые называли "смерть наводчику": не попадешь первым выстрелом в танк или "фердинанда" (немецкое самоходное орудие), тебе каюк.

Не ручаюсь, что в памяти отложился точный облик Стрельбицкого. Но мне сейчас он видится высоким и красивым, с открытым мужественным лицом, большими серыми глазами, волнистой шевелюрой, в мундире, увешанном орденами и медалями. Не могло быть у него тогда много наград, не настало еще время, когда они золотым дождем посыпались на генеральские, офицерские и солдатские груди. Все равно он вспоминается мне таким, как на парадном портрете - бравым советским военачальником.

В качестве существенного дополнения расскажу о двух эпизодах своих отношений с другими начальниками, рангом пониже. Когда мы сидели у Перекопа, ожидая сигнала к наступлению, командиром нашего дивизиона был майор Тищенко, до войны учительствовавший где-то на Украине. Был он заядлым шахматистом; разузнав, что я тоже увлекаюсь игрой "в сто забот", стал приглашать с ним сразиться. Происходило это своеобразно. Где-нибудь под вечер, часов в семь-восемь, с командного пункта дивизиона поступал приказ командиру огневого взвода Шахназарову срочно явиться в дивизион. Я хватал в охапку планшет, проверял, на месте ли пистолет, в кромешной тьме, полуболотистой местностью, где на каждом шагу можно было попасть под трассирующую пулю, мчался по вызову. Прибегаю, руку к козырьку, докладываю: "Товарищ майор, по вашему приказанию прибыл". Майор кивком указывает на место за топчаном, на котором уже расставлены шахматные фигурки. Играл он похуже, постоянно проигрывал и злился. А я, также обозленный, старался не дать ни малейшего шанса одержать верх. Где-то под утро, часикам к пяти, он наконец отпускал меня, и, проделав обратный путь, валясь от усталости, я забывался тревожным сном.

Но самое скверное было впереди. Едва всходило солнце, майор появлялся на батарее, как всегда аккуратно одетый, подтянутый, с лихо подкрученными усами, приказывал выстроить взвод, а сам ходил от орудия к орудию, придирчиво осматривая каждую деталь. Стоило ему обнаружить пылинку где-нибудь на затворе или даже на стволе, как тут же перед строем начинал распекать командира взвода, и эта экзекуция продолжалась не две-три минуты, а час-полтора. Ровным, нудным, назидательным тоном (вероятно, так он вколачивал свой предмет в умы школяров) говорил, что идет кровавая война, несмотря на блистательные победы Советской Армии, противник еще силен, необходимо сохранять бдительность, не допускать паникерства, разгильдяйства и ротозейства, свято беречь воинскую честь, держать в чистоте и сохранности боевую технику, которой снабжает наши доблестные войска героический тыл, и так далее.

Стоишь по стойке "смирно", слышишь этот поток назиданий, голова начинает кружиться, держишься ценой неимоверных усилий. А майор, отомстив таким образом за поражение, отбывает восвояси, чтобы вечером как ни в чем не бывало вновь вызвать к себе нерадивого младшего лейтенанта. Батарейцы, бывшие в курсе всей этой процедуры, советовали проиграть ему раз-два: "Ну, уступи ты этому мерзавцу, себе ведь дороже!" Я и сам склонялся капитулировать. Но как протопаешь два километра, проклиная все на свете, кровь взыграет, и жаждешь отмщения. Плевать, что будет завтра, сейчас я его заматую!

Майора Тищенко куда-то перевели. Спустя год, уже в Прибалтике, я встретил его случайно в солдатских погонах. Не знаю, за что его разжаловали. Шевельнулось было в душе злорадное чувство, да погасло. Те ночные броски оказались не без пользы для выносливости.

Еще один мой начальник, Бородин, тоже командир дивизиона и тоже майор, но совсем другого склада. Балагур, любитель выпить и потаскаться за связистками. Человек не то чтобы храбрый, а бесшабашный. В Восточной Пруссии, где временами отсутствовала ясно обозначенная линия фронта, немцы отрывались и уходили на десятки километров, чтобы устроить где-нибудь в подходящем месте засаду и встретить наших убийственным огнем, комдив на полуторке лихо объезжал пехоту, рвался вперед в надежде отличиться, а заодно прихватить в каком-нибудь пригородном домике брошенное хозяевами добротное тряпье, до которого был чрезвычайно падок.

Ко мне благоволил, выражая это своеобразно. Держал он штаб в небольшом городке - не то Норденбурге, не то Бартенштайне, не помню. Приехал я к нему докладываться после рейда, на мне длинное кожаное пальто, раздобытое где-то в брошенном на разграбление магазине моим ординарцем Мурзой. Хорошее пальто, я им ужасно гордился. Посмотрел на меня комдив и говорит:

- Ты вообще парень ничего, но ростом не вышел, пальто это висит на тебе, как балахон. Уродуешь себя. Дай-ка я примерю. - Надел, повертелся и заключил: - Поношу несколько дней, отдам. - Черта лысого, так до сих пор и отдает.

Матерщинник был отменный. У него это был своего рода диалект, чуть ли не каждое второе слово сопровождалось красочным эпитетом. Представляю, каких усилий стоило ему общаться с начальниками, если только те не разговаривали на том же языке, что случалось. Из-за этой речевой особенности нелегко было понять, когда майор ругается, когда по-дружески беседует. Но раз, уж очень на меня рассерчав, покрыл десятиэтажным без просветов - тут ошибиться было невозможно. Уловив на моем лице выражение обиды, обезоруживающе сказал:

- Ты не обижайся, я из беспризорных, хулиганом рос. Лучше я тебя обложу, чем рапорт стану писать. Это не по мне. Мы между собой сами разберемся.

Он меня произвел в начальника разведки, а когда тяжело ранили комбата, позвонил:

- Принимай батарею.

Случилось несколько дней передышки. Немцы заняли укрепленные позиции на подходе к Кенигсбергу, наше командование подтягивало резервы для последнего рывка. Моя батарея стояла в помещичьей усадьбе. В фольварке нашли старинную карету, в конюшне - лошадей. Мурза опоясался красным кушаком, мне притащил цилиндр, обрядились и мои офицеры. Едем, а навстречу майор на джипе. Замедлил ход и показывает две растопыренные ладони - десять суток ареста. Тогда это означало, что у тебя за эти дни вычтут из "денежного довольствия" не то 25, не то 50 процентов.

Знаешь о человеке многое и разное, "нравится - не нравится", а вот запечатлевается он в твоей "портретной галерее" по какому-то одному эпизоду, может быть, и не самому впечатляющему. Мы с майором ехали в его машине, когда пересекли границу Восточной Пруссии. Двигались медленно, впереди шла пехота, не объехать. Издалека увиделось: метрах в ста впереди колонна приостанавливается на миг, все поворачивают головы вправо. Вот и наша очередь. На обочине лежит обнаженная мертвая женщина. Если кто-то из наших решил, вступив на вражью землю, отомстить за мать, жену, дочь, - это был единственный случай на моих глазах. Вероятно, случались и другие, чего не бывает, когда наступает миллионная армия, да еще с живой памятью о зверствах, которые творили у нас фашисты. Да вот лично я нигде больше от границы до Пиллау (ныне Балтийск) такого не видел.