Владимир Хрусталев - Загадка убийства Распутина. Записки князя Юсупова

Поэтому надо думать, что месяца через два, к удовольствию всей благомыслящей России, дело за отсутствием улик будет прекращено.

Самым щекотливым моментом будет допрос Пуришкевича, который по своей экспансивности может сболтнуть лишнее. Хотя я считаю неустановленным, что Пуришкевич там был, так как в разговоре с городовым мало ли кто мог назваться его именем.

Очень жаль, что уходит Завадский, хотя этого надо было ожидать, так как он человек несговорчивый и по нынешним временам неудобный. Его заместитель прокурор виленской палаты Шульгин милый и порядочный человек, но инертный, безразличный и ленивый.

Дело Манасевича-Мануйлова по докладу министра юстиции получает дальнейшее движение и вновь назначено к слушанию на 13 февраля. Такой поворот дела дал, однако, совершенно неожиданные результаты, так как после этого, как говорят, по распоряжению генерала Батюшина были обысканы в Москве Соединенный Банк и его Председатель гр. Татищев. Обыск никаких результатов не дал, но доказал банкам и частным лицам, насколько опасно обращаться к властям за защитой от Манасевича-Мануйлова и К°. Генерал Батюшин оказался тесно связанный с Манасевичем-Мануйловым.

День 9 января прошел в Петрограде спокойно, хотя в этот день бастовало 120 тысяч рабочих, но в разных местах города были попытки устроить манифестации, окончившиеся, однако, неудачей. В целом настроение рабочих спокойное, и ожидать в ближайшее время возможности их активного выступления не приходится. Подождем, что даст 14 февраля. В Москве в интеллигентных кругах настроение очень повышенное.

Извиняюсь, что занял Ваше внимание, может быть, неинтересными подробностями.

Позволю себе пожелать Вашему Императорскому Высочеству доброго здоровья.

С чувством глубокого уважения и истинной преданности имею честь быть Вашего Императорского Высочества покорный слуга.

Поддерживал переписку с опальными родственниками великий князь Александр Михайлович, который находился в Киеве и руководил штабом авиации. В его письме великому князю Николаю Михайловичу от 3 февраля 1917 г. сообщалось:

«Мой милый Николай!

Спасибо за письма, они очень интересные, особенно в виду того, что я сегодня еду в Петроград и они меня ориентируют. – Относительно твоего письма скажу следующее: посылать теперь его не следует, момент упущен, можно было написать тотчас после высылки, а месяц спустя, не стоит; я бы подождал возвращения в Петроград и если ты и тогда увидишь, что отношение к тебе продолжает оставаться недоверчивым и не доброжелательным, тогда пошли письмо. – Относительно дела Феликса все постараюсь узнать, меня оно не особенно страшит, потому что, если акт совершили Д[митрий] П[авлович] и Ф[еликс] вместе, то, конечно, Д[митрий] П[авлович] не оставит Ф[еликса] единственно виновным, и тогда дело само собою будет прекращено.

Спешим добиться свидания с А[ликс], по этому вопросу советуемся с Мишей ( великий князь Михаил Александрович – В.Х. ), от которого получаем полную поддержку, и затем, смотря по обстоятельствам, мы оба намерены ехать к Н[ики] и еще раз попытаться раскрыть ему глаза. – Видел на днях М[ихаила] И[вановича] Т[ерещенко], только что вернувшегося из Петрогр[ада], но что услышали, крайне неутешительно. – Он мне передавал, что ходят слухи о желании заставить Н[ики] оставить [……] ( многоточие означает, оставить трон – В.Х. ), она же, т. е. А[ликс], сделается регентшей, причем в совете регентши главную роль будет играть Щегловитов. – Это настолько дико, что верится с трудом! Миша, которому я оба письма передал, нашел, что если что-нибудь подобное состоится, то удобнее будет разрешить существующее невыносимое положение. – Из достоверного источника слышал, что Протоп[опов] говорил одному лицу, что он кровью зальет Россию, но курса не изменит, приятная перспектива. – Я решил во что бы то ни стало увидеть А[ликс] и говорить все, причем постараюсь узнать, что она хочет и в чем ее планы; возможно, что меня совсем не примут, но я буду настаивать. Еду по авиационным вопросам вследствие желания англичан и телеграммы Н[ики] в ответ на мою, в которой испрашивал указаний. – По моим сведениям, Н[ики] не возвращается в Ставку, этого допускать нельзя, произведет отвратительное впечатление на армию, буду и об этом говорить. – Молчание Сергея [Михайловича] меня удивляет, думаю, что есть приказ невмешательства. – Рад был слышать от Леона, что ты здоров и не так сумрачен. – Крепко целую. – По возвращении напишу.

Твой Сандро » [174] .

Все ссыльные царские родственники продолжали по-прежнему обсуждать создавшееся положение и зло критиковать «самодержца». Так, например, князь Феликс Юсупов-младший в своем письме великому князю Николаю Михайловичу от 14 февраля 1917 г. из Ракитников писал:

«Дорогой Дядя Бимбо!

Благодарю очень за твое письмо, а также за письма Степанова, которые я прочел. Я их получил в день приезда следователей. Это было очень удачно. От генерала Панова я не ожидал такой быстрой перемены. Как человек умный и осторожный, он понял, где сила.

Пребывание прокурора и следователя в Ракитниках было очень забавно. Началось с того, что они 2 версты прошли пешком в ужасную метель. Когда они добрались до нашего дома, то имели вид ледяных сосулек. Приступили к своим обязанностям с большой энергией, но получили от Маэстро не менее энергичный отпор. Он отказался наотрез снова повторять то, что им было уже сказано, и выразил им удивление их к нему приезду, ссылаясь на то, что раз он находится в Ракитном, значит, он уже несет наказание, а наказан он был после того, что протокол (подробный), им подписанный, был передан на Высочайшее усмотрение, следовательно, быть снова допрошен и в качестве свидетеля, после того, что по Высочайшему повелению дело якобы прекращено, является для него совершенно непонятным.

Что касается общих вопросов, то он на них с удовольствием ответит. Официальный допрос постепенно перешел в дружескую беседу, которая длилась 4 1/2 часа в два приема.

Результатом беседы было то, что когда прокурор и следователи пошли к себе в комнату, то мой камердинер, котор[ый] был призван за ними следить, слышал, как один другому сказал: “Теперь мне совершенно ясно, что князь ни при чем и что все это раздула печать”. После допроса моего камердинера Нефедова (очень поверхностного) их пригласили к обеду и вечером ставили им граммофон. На другой день они отправились в обратный путь. Было очень холодно, и прокурору была выдана меховая доха, которая очень напоминала ту доху на молодом человеке в роковую ночь в квартире Р[аспутина]. “Exceedingly funny!” [“чрезвычайно забавно” (англ.)].