Леонид Шебаршин - Рука Москвы - записки начальника советской разведки

ПЕРЕМЕНА В СУДЬБЕ

Дом. Можно подвести какие-то итоги четырех лет за рубежом. Что же самое главное?

Разумеется, прежде всего сын, который родился в Карачи.

За четыре года я вырос с недипломатической должности референта до третьего секретаря, и, как слышал перед отъездом, посол направил в МИД представление о назначении меня вторым секретарем. В двадцать семь лет это немало.

Мне повезло, считал я. У меня были великолепные наставники, советские послы в Пакистане - покойный И. Ф. Шпедько, ныне здравствующие М. С. Капица и сменивший его А. Е. Нестеренко. Только спустя много лет сумел я оценить, да и то, думаю, не в полной мере, как много дало мне общение с этими столь различными по характеру, по темпераменту, по взглядам на жизнь дипломатами. Общим у них были преданность делу, высочайший профессионализм, дисциплинированный четкий ум и глубокое уважение к коллегам, сколь неприметное положение ни занимали бы они в посольской иерархии. В последующие годы, когда у меня самого стали появляться подчиненные и приходилось работать с начинающими сотрудниками, я частенько вспоминал своих первых учителей, их требовательную заботу, снисходительность к юношеским промахам, тактичное и дружелюбное внимание к себе. Это иногда вовремя останавливало рефлекторный порыв распечь молодого коллегу за какую-то ошибку, поставить его на место, попрекнуть недостаточной подготовленностью.

Только сейчас мне приходит в голову, что наставники мои были очень молоды. И. Ф. Шпедько и М. С. Капица были назначены послами, когда им не было сорока, А. Е. Нестеренко - пятидесяти лет.

Во время моей первой командировки вторым секретарем посольства работал Б. И. Клюев - глубокий знаток языка урду, пакистанский ветеран. Он приобщил меня к серьезной страноведческой литературе, вдохновлял на посещения университета, прогулки по городу, знакомил с интересными, столь непохожими на нас, людьми. Отчасти благодаря его дружеской руке я полюбил Пакистан и узнал об этой стране несколько больше, чем это было тогда принято.

Любовь и интерес к стране пребывания - это приобретение немалое, утешение для души и огромное подспорье в работе. Много раз в дальнейшем мне приходилось с горечью убеждаться, что некоторые сотрудники нашей службы, мои коллеги и подчиненные, абсолютно равнодушны к стране, в которой они живут и работают, не интересуются ее историей и культурой, вникают в ее проблемы ровно настолько, насколько это, по их мнению, необходимо для работы. У таких людей могут быть случайные успехи, они могут выполнять задания чисто оперативного характера, но твердо уверен, что их полезность ограничена.

Скоро я стал работать в отделе Юго-Восточной Азии МИДа СССР. Вакантной должности второго секретаря не было, и пришлось остаться тем, кем был третьим секретарем.

Не очень интересной мне показалась работа в отделе. Ограниченные и до предела официальные контакты с иностранными дипломатами, нудная переписка с другими советскими министерствами и комитетами ("...при этом направляем..."), скучные партийные собрания. В ту пору я еще не дорос до понимания, что свободное служебное время можно с интересом и пользой для себя заполнять другими делами, не имеющими отношения к прямым обязанностям, заняться, наконец, научными исследованиями, писать статьи в журналы или для радио (многие этим подрабатывали), читать что-то нужное... Периоды затишья характерны для любого учреждения, они входят в естественный ритм деятельности, перемежаясь с днями и ночами лихорадочной активности. Я этого еще не знал, и жизнь стала представляться мне несколько тоскливой.

В это время и объявился человек, показавший удостоверение сотрудника КГБ и чрезвычайно любезно поинтересовавшийся, не смогу ли я побывать в такой-то день в здании комитета на площади Дзержинского.

Вопреки некоторым утверждениям, до выезда в первую командировку мне не довелось быть знакомым ни с одним сотрудником Комитета госбезопасности. КГБ представлялся какой-то грозной, вездесущей, всевидящей силой, не имеющей телесного воплощения. В 1958 году, когда происходило распределение выпускников МГИМО по советским учреждениям, я узнал, что некоторым моим приятелям было предложено пойти работать в КГБ, в подразделение внешней разведки. Таинственно, загадочно и немного зловеще. Избранные молчали, не делились даже с близкими друзьями, на них смотрели с уважением и долей зависти.

Первых сотрудников ПГУ я увидел в Пакистане, а затем близко познакомился и подружился с одним из них - Н. М. Он показался мне не только обаятельным, но чрезвычайно осведомленным и умным человеком. Общение с ним доставляло мне удовольствие. Видел я и то, что он более раскован, более свободен в суждениях, чем другие советские коллеги, что он знает такие факты, о которых я даже не догадывался. Н. М. резко, по тем временам слишком резко, высказывался о нашей советской действительности. Казалось, и здесь он знает гораздо больше, чем я, и гораздо глубже, чем я, проникает в существенные явления нашей жизни. Н. М. рассказал, что отец его жены был репрессирован и расстрелян в конце тридцатых годов. Моему удивлению не было предела, поскольку я был уверен, что в КГБ не берут тех, чьи родственники или родственники родственников были осуждены.

То время - начальный период разоблачения сталинщины - позволяло свободнее думать и высказываться. И даже на фоне общего "полевения" речи моего друга казались волнующими, дерзкими, предвещающими какое-то совсем новое и действительно светлое будущее.

И вот мне предложили перейти на работу в КГБ.

Посоветовался с И. Ф. Шпедько, который был в ту пору заместителем заведующего ОЮА. Иван Фаддеевич сказал: "Это большая честь. Соглашайтесь!"

РАЗВЕДШКОЛА

Сто первая - так именовалась разведывательная школа, впоследствии преобразованная в Краснознаменный институт КГБ имени Ю. В. Андропова.

Впервые в жизни размещаюсь в общежитии. В двухэтажном деревянном доме довоенной постройки начинают ветшать стены, кое-где немного прогибаются полы, но тепло и уютно зимой, а весной в окна стучатся ветви сирени.

В комнате пять постоянных обитателей, все с некоторым житейским опытом, есть даже свой кандидат наук. Мы все поменяли профессию. Домой отпускают только по субботам с возвращением к утру в понедельник.

Учеба кажется несложной. Самое трудное - это язык, для тех, кто раньше с ним не работая. У нас такой проблемы нет - впятером владеем девятью языками, есть профессиональная гражданская подготовка. В духе хорошей традиции помогаем в меру своих сил товарищам, которые раньше с языком не работали.

Извечный марксизм-ленинизм. На него отводится очень много учебного времени, и занятия этим предметом напоминают восточный способ молотьбы привязанное к оглобле животное ходит по кругу по разостланным на току снопам и своими копытами выбивает из колосьев зерна. Каждый из нас уже совершил несколько кругов по вытоптанной соломе, неизвестно, остались ли там какие-то зерна, но бессмысленное топтание продолжается. Здесь не нужно ни сообразительности, ни эрудиции - запомни несколько расхожих на сегодняшний день суконных выражений, следи за передовыми статьями в "Правде" (самое неблагодарное и бесследное для любого ума чтение) и не смущайся. Марксизм-ленинизм в тогдашней трактовке был предельно далек от науки. Его клишированные формулы и понятия имели характер ритуальных заклинаний, что-то вроде ежедневного и ежечасного подтверждения лояльности. Каждое учебное пособие даже в нашем, весьма специальном, учебном заведении начиналось с благочестивого тезиса о классовом характере разведки. (Время, когда классовый характер приписывался физике, биологии, математике, уходило медленно. У нас медленнее, чем у других.)