Григорий Джаншиев - Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1

См. н. Универ. устав, 1–9.

Смерть Грановского цензор Никитенко оплакивал 7 октября 1855 г. в таких выражениях: «Боже мой, какое горе, потеря для науки, для мысли , для всего высокого и прекрасного: Грановский умер! Это был в нашем ученом сословии человек, которого можно было уважать за прямоту ума и сердца и которому можно было безусловно верить. Он был чист, как луч солнца, от всякой скверны нашей общественности. Это был Баярд мысли, рыцарь без страха и упрека» (т. II, 21). Замечательно, что ориенталист проф. Григорьев, впоследствии свирепый начальник главного управления по делам печати, в своем юбилейном историческом очерке о Грановском упоминает вскользь, Сеньковского же ориенталиста, а потом беспринципного фигляра-журналиста, возводит до небес, называя его «величайшею знаменитостью Петербургского университета» (251). Любопытно, что отзыв Герцена, расходясь, конечно, вполне с неприличным пристрастием ретрограда Григорьева, крайне близко подходит к трогательной характеристике Никитенко. Сопоставляя деятельность Сеньковского с влиянием Грановского и Белинского, Герцен говорит: «что взял Сеньковский со всем своим остроумием, семитическими языками, семью литераторами, богатою памятью, резким изложением? Сначала ракеты, искры, треск, бенгальский огонь, свистки, шум, веселый тон, развязный смех привлек всех к его журналу – посмотрели, посмотрели, похохотали и разошлись мало-помалу по домам. Сеньковский был забыт, как бывает забыт на Фоминой неделе какой-нибудь покрытый блестками акробат, занимавший на Святой весь народ, в балагане которого не было места, у дверей которого была давка. Чего ему недоставало? А вот того, что было в таком избытке у Белинского, у Грановского – того вечно тревожного демона любви и негодования, которого видно в слезах и смехе. – Ему недоставало такого убеждения, которое было бы делом его жизни, карта, на которой все поставлено – страстью, болью. В словах, идущих от такого убеждения, остается доля магнетического демонизма, под которым работал говорящий, оттого речи его беспокоят, тревожат, будят… становятся силою, мощью и двигают иногда целыми поколениями» (Колок., 1859. № 44). Избытком этого качества не страдал, по-видимому, и официальный панегирист Сеньковского Григорьев. Тот же Герцен указывает, что Московский университет благодаря Грановскому имел для нравственного достоинства России такое же значение, как Севастопольская оборона.

См. н. с. Редкина, 10.

См. Cardonne – L’empereur Alexandre II. P. 219. Валуев заносит в свой Дневник в ноябре 1855 г.: озлобление (против порядков до 1855 г.) беспредельное и всеобщее, но затем несколько раз слышна у него нота разочарования с указанием, что первые правительственные шаги иногда напоминают старую систему (Рус. Стар., май, 1891, 343; июнь, 603, 605) и даже регресс (адресование губернаторских отчетов не Государю, а в мин. внут. дел) (607), и только отмечает одну крупную прогрессивную меру «снятие с русского народа ареста», т. е. разрешение поездок за границу (с. 611).

Никитенко, говоря о вышеупомянутой статье Погодина, пишет: «Тут есть одно замечательное место, потому что оно выражает общее чувство — это то, что автор говорит “о любезных нам именах Петра, Екатерины, Александра – о Николае ни слова”. Говорят, Государь сам пропустил эту статью в печать. Мусин-Пуш-кин (попеч. Петерб. округа) не велел ее перепечатывать в здешних газетах» (Дневн. II, 16).

Ростовцев писал в 1859 г. Государю, что если крестьянский вопрос не будет разрешен рационально, т. е. крестьяне не будут вполне освобождены от помещиков и наделены землею, то Россия погибнет от пугачевщины (см. Н. П. Семенова. Освобождение крестьян, II, 254).

В августе был уволен министр внутр. дел Бибиков. Вскоре затем 9 октября падает главноуп. пут. сообщ. Клейнмихель. «Пал и уничтожился, – пишет ему вдогонку благонамеренный Никитенко. – Все поздравляют друг друга… с победою… В самом ли деле, – продолжает Никитенко, – он так виноват? Ума у него столько, чтобы быть надзирателем тюремного замка. Чем он виноват? Его безжалостно опаивали почестями и властью, сделав из него всевластного вельможу, в насмешку русскому обществу» (Никитенко, II, 22, 23). Другие николаевские министры засиделись гораздо дольше. «Не странное ли дело, – писал в декабре 1858 г. Никитенко, – Государь видит в некоторых лицах (Муравьеве) прямое противодействие освобождению крестьян, а между тем они крепко сидят на своих местах?» (Никитенко, II, 118). Как известно, гр. Панин досидел до 1862 г., а Муравьев – до 1863 г.

Никитенко неоднократно отмечает колебания и скачки, в особенности относительно печати и университетов (Дневн., II, 48).

«Это человек благонамеренный по сердцу, – говорил Государь про Норова, – но неспособный» (Никитенко, II, 83).

С большим трудом удалось Норову добиться изъятия университетов из ведения генерал-губернаторов (Никитенко, II, 9, 13). Через несколько времени на телеграмму московск. генер. – губернат. Закревского о том, что в Московском университете бунт., Александр II уже отвечал:.Не верю. (Никитенко, II, 65).

Сочинения В. Д. Спасовича, IV, 23.

См. с. 79 Н. И. Пирогова. Университетский вопрос, 1863 (офиц. издание).

Там же, 76.

Г. Спасович, подробно излагая события 1861 г., указывает, между прочим, как на одну из причин неудовольствия со стороны студентов, на новое правило, в силу которого «число освобождаемых от взноса за слушание лекций ограничивалось двумя на каждую из губерний, входящих в состав учебного округа» (см. IV т. сочинений, 28). Сам приятель попечителя Филипсона цензор Никитенко несколько раз отмечает его неумелость и нераспорядительность (Дневник II, 299–300). Такой же отзыв находим в письмах К. Д. Кавелина к Милютину (см. Лероа-Болье – Un homme d’etat russe, 129) и у проф. Н. И. Пирогова и Андреевского (см. ниже гл. IV). Совершенно противоположного взгляда на дело держится г. Еленев, который в брошюре «Студенческие беспорядки» усматривает в них одно сплошное умоисступление и результат влияния иностранной (sic) интриги (2, 9 и след.), а также и профессор Григорьев, усвоивший точку зрения автора «Панургова стада» и «Петербургских трущоб» (см. н. т. Спасовича, 21). Ср. отзыв Пирогова. С. 284.

Сенатор кн. Одоевский, говоря об отрицательном настроении молодежи, ставит ее в непосредственную связь с язвами дореформенной жизни. «Откуда, – спрашивает он, – взялось то направление, которое обратило на себя внимание правительства? Что видели дети большей, к сожалению, части семейств? Отец брал взятки с живого и мертвого. Для семейства это не было тайною; напротив, взяточник хвастался своими подвигами за самоваром, за попойкою; получив хороший куш, он давал денег на платье, детям – на жуировку. Теперь за тем же самоваром дети слушают гореванье об уничтожении крепостного права, иные родители отказывают детям в деньгах, ссылаясь на то, что теперь уже нельзя брать оброка вперед, и на прочие тому подобные вещи. Другие видели в детстве все ужасы помещичьего права, не только наказания, но битье холопов из одного удовольствия бить! видели, как помещики могли брать в любовницы любую женщину, а в случае нужды отдавать мужа в солдаты или ссылать на поселение; видели не только взятки, но и всякую неправду судей по движению страсти или в угоду сильных, или просто приятелей; видели, словом, противоречие между общественным бытом и тем, чему их учили в классах катехизиса или философии. Это противоречие не осталось без действия. Все это не должно ли было возбудить волнение в молодых душах? Не должно ли было состояние такого общества им показаться невыносимым? У всех на памяти, как самые добрейшие помещики считали ни за что выдать девку замуж поневоле, подарить человека, например, мастерового или красивую женщину, секретарю, у которого производится тяжба. Что происходило у злых помещиков, о том довольно известно.