Михаил Шевердин - Колесница Джагарнаута

- Вот хитрецы, жулики, - хихикнул Мартирос. Он от души развлекался.

"Что скажешь о каких-то гассанкулийских и гюмиштепинских служителях культа, - подумал Алексей Иванович, - безграмотных, темных, когда просвещенные персидские газеты затевают дискуссии на эту тему, а высшее шиитское духовенство выступает даже с фетвами-разъяснениями по поводу того, сколько лет семя может сохранять в лоне матери живую силу".

Во всяком случае, пергамент, при всей своей абсурдности и глупости сыграл весьма счастливую роль - он спас грешную вдову от поношения, издевательств и даже от верной жестокой расправы.

Вдовушка сразу же после утвердительных покачиваний иомудских папах превращалась в почетную матрону Гассанкули. Как же! Она должна была в недалеком будущем подарить миру прямого потомка знаменитейшего, святейшего, увы, ныне покойного ахунда Овез Хана. Все яшулли-гости даже зацокали языками и, проведя руками по своим кустистым бородкам, росшим откуда-то из шеи, прогнусавили и прошепелявили: "Аллах акбар!" - "Бог велик!"

Так была установлена законность беременности вдовушки, и слух об этом с быстротой пули разнесся по Гассанкули, что, правда, вызвало немало язвительных реплик у недругов вдовушки - кумушек и местных сплетниц, завидовавших ее красоте и достатку, ибо они отлично понимали, что к чему, только никак не могли докопаться, кто же настоящий отец будущего ребенка.

Все столь мудро продуманное и благополучно завершенное дело чуть роковым образом не испортила сама беспутная виновница события. Вдовушка подслушивала беседу мужчин. Она вскочила и ринулась было к двери с воплем: "Нет! Нет! Чтобы у меня был сын от этого беззубого ходжи! Нет, нет, я пойду и скажу. Я скажу... я скажу, кто его отец. А если он не желает меня, если он подстроил весь этот разговор - уж не потому ли он уехал в Ташкент, - путей ведь много. Я сама знаю, что делать, а он... По какой дороге желает, по той пусть едет..." Она билась в руках тетки в истерике и наделала столько шуму, что переполошила и почтенных, все еще распивавших чаи и чал стариков и вызвала их совсем неуместное любопытство.

Ораз Мамед, извинившись, вышел в соседнюю комнату и, выждав паузу в причитаниях и воплях девушки, тихо приказал: "Замолчи! Если хочешь удержать свою сумасбродную головку на плечах, замолчи!"

И странно было видеть на суровом его лице слезы...

Конечно, был прав Ораз Мамед. Надо было молчать. Ораз Мамед еще добавил: "Я понимаю - пергаментная фетва вздор. Я не верю ни одному слову фетвы, но я хочу, чтобы ты жила и жил твой ребенок. А от кого он: от ишана ли, от водяного ли, от дракона ли пустыни, мне все равно. Я его воспитаю сам... Не будь дурой и молчи".

Мудр был и разумен Ораз Мамед, рыболов и капитан шхуны, и властно прекратил женские сумасбродства. Он сумел настоять на своем. Скандала в Гассанкули не получилось. Кумушки и сплетницы прикусили язычки.

Мир и тишина воцарились над деревянными свайными избами и песчаными пляжами...

- Мир и тишина?.. - мрачный капитан теплохода, неожиданно возникший в дверях кают-компании, недовольно прервал рассказ Мартироса. - Ваше дело камбуз, дорогой. Болтать с пассажирами, дорогой, не полагается. Подайте нам с комендантом поесть, дорогой!

Капитан был явно не в духе, как всегда, когда он проигрывал. К тому же он не любил, когда нарушали порядок в его надраенной, отполированной до блеска кают-компании.

Кок в белом поварском колпаке, рассевшийся на диване с зеленой обивкой и гнутыми ножками, явно нарушал эстетические принципы мрачного капитана, и Мартиросу пришлось быстренько смотаться в свой камбуз...

Мрачный капитан явно сердился. Влетело по первое число Мартиросу и за то, что в приборах, поданных на застеленный крахмальной скатертью стол, чего-то не оказалось.

- Вы уж извините его, - сказал Алексей Иванович. - Встретил меня, своего старого комбрига, расчувствовался. Мартирос у нас командиром взвода был. Бешеный он рубака... Отличный кавалерист!

- Какого черта он в камбуз пошел! Боевой командир? Ну и дурак! Сколько лет на теплоходе, а подать на стол как следует не научился... Что он тут сплетничал?

- Он, конечно, про Гассанкули трепался, - сумрачно заметил Соколов. Что ж поделать, вся граница знает и болтает.

- Но вроде все спокойно?.. - с тревогой спросил Алексей Иванович.

- Именно неспокойно. Сейчас принял с заставы от своего зама радиограмму. Хуже не придумаешь. Гассанкули - растревоженное гнездо ос. Что там происходит - непонятно. - Он растер виски ладонями, выразительно сплюнул. - Ладно, разберемся. А теперь не мешает заправиться на сон грядущий. Эй, товарищ кок, что там в камбузе? Давай кушать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Слышишь! Вдали - истошный крик.

Слышишь - чью-то боль доносит ветер.

Б о б о Т а х и р

Тот узнает цену благополучия, кто

испытал несчастье.

Х у д ж а н д и

- Иван да Марья миловались, целовались, а расхлебывать мне, коменданту.

С вечера Соколов настроен был добродушно, а утром, то ли недоспал, то ли шторм укачал его, выглядел сердито.

Он смотрел в иллюминатор и неторопливо застегивал пояс с маузером. Затем, после небольшого раздумья, проверил магазин - все ли патроны на месте, пристегнул запасной патронташ к ремню и снова долго смотрел через иллюминатор на синее море, окаймленное желтой полоской берега.

- Что? Так серьезно? - спросил Мансуров.

- Все хорошо и тихо в пустыне. Благообразные лица, солидные вожди, трудолюбивые скотоводы. А едва зацепят эту публику, так из глубины все и попрет. "Не тронь - вонять не будет!" - так говаривал полковник Пилсудский, чтоб ему...

Комендант воевал в Первой Конной и недолюбливал польских панов.

- А у меня пушка в чемодане.

- Достаньте. Человека без оружия кочевники и за человека не считают.

Непередаваемы ощущения солнечного утра на надраенной до белизны палубе. Лучи греют осторожно, не обжигают. Все пахнет солью и морской водой. От голубизны неба и моря невольно хмуришься, потому что и голубизна особенная - соленая. А на рейде вода синяя, прозрачная до того, что все рыбки видны. Вода вздымается и опускается, поднимая и опуская палубу, неустойчивую, колеблющуюся, неверную. Далекий желто-кремовый, совсем плоский берег тоже начинал прыгать и плясать. Прыгали и плясали черные пятна странных построек, не то русских изб, не то громадных голубятен на высоких ножках.

Пространство меж постройками тоже чернело какими-то сплошными разлезающимися пятнами, вроде бы мохом. Но мох двигался, жил, и временами в нем вспыхивали белые металлические огоньки, слепившие глаза даже на таком большом расстоянии - километров шесть - восемь. Ближе мрачный капитан не решался подвести свой пароход. "Мелеет море, мелеет Гассанкулийский рейд, ближе не притулишься. Засядем, не выберемся: топь, ил".