Михаил Шевердин - Колесница Джагарнаута

- Великий сардар, красный командир, предел мудрости. Знаниями он развлекается, науками питает свою душу. - И тут Бетаб запел песню момандов:

Прошел он пустыни и реки.

В пустыне он был змеей,

в реке рыбой.

Он прошел меж зубов кобры

и сквозь челюсти льва.

Не раз улыбалась ему в глаза смерть,

и он не испугался ее.

Великий сардар! Он ездит на шестидесяти конях, он загнал на своем боевом пути шестьдесят быстроногих, могучих скакунов. Его волосы приобрели цвет перьев кречета. Смотри, его волосы подобны цветом пеплу очага!

Гиперболические восторги эти, вероятно, нужны были им обоим. Ведь явиться к беспощадным, жестоким кочевникам надо в ореоле славы и воинственности. И уездный начальник, и усатый привратник-моманд понимали это всей своей пуштунской жестокой натурой. Они подогревали, возбуждали свое мужество. Они не успокаивали себя, они готовились к битве. Им нужен был в своих рядах герой, которым они могли бы устрашать джемшидов. И таким героем, великаном они старались изобразить этого русского, знаменитого сардара. Все это выглядело наивно, но таков Восток.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Порочный и умный, расчетливый и

взбалмошный, забулдыга и рыцарски

честный, сумасбродный и великодушный,

он "вешал ветер на усы" и, заявив:

"Пусть варится дерьмо в котле, которого

я не касаюсь", - принимался бить в

барабан.

Д ж а м м а п а д а

В славном городе Меймене, что по дороге в еще более славный Герат, Алексея Ивановича начальник уезда встретил, что называется, в "пандж наубат" - сверхторжественно, с барабанным боем, с построением перед дворцом почетного караула. Впрочем, "дворец" - глинобитная развалюха пропылился насквозь, пропах ветхими кошмами.

Начальник уезда выражал восторги и высочайшее уважение:

- Для нас высший почет! Клянусь серебряным телом пяти святых Мухаммеда, Алия, Фатимы, Хасана, Хусейна, нас в Меймене почтил своим приездом старинный душевный друг. Все лицо его в славных следах мечей и сабель. Великому сардару и воину почет!

Но скоро выяснилось, что власти ничего не делают, чтобы помочь великому сардару и воину в его беде.

Наследил здесь мюршид Абдул-ар-Раззак. И у начальника уезда, и у его придворных "содержались в сапогах камни", оставшиеся от пребывания в Меймене мюршида. И все ищут "покровительства в развалинах", то есть попросту прячутся от решения дел, прячут свою голову по-страусиному. Мансуров пользовался самым утонченным гостеприимством.

Ему начинало казаться опасным напоминать о своем деле. И во дворце, и в махаллях Меймене висела в воздухе тревога. Начальник уезда тревожился больше всех. Он дергал себя за усы, приходил и уходил. И все к чему-то прислушивался.

Мансуров не выдержал и спросил:

- Что в городе?

Начальник уезда пооткровенничал:

- Мужество и смелость - мои пешхедматы-слуги! Сорвиголовой называют меня в моем родном Газни. Никто не поверит, если про меня скажут: он трус. Да я на него так рявкну, что он под себя сходит. Честь моя - мой кинжал, сабля моя - моя наложница! Ветер с Гиндукуша - мой воинский призыв. Пусть, кто подойдет ко мне на выстрел, получит пулю в рот, запрыгает блохой в ад! Верь мне, русский, никто в Меймене и пальцем коснуться не посмеет твоего подола, пока я тут.

Он спохватился, выбежал и снова появился с охапкой сучьев и хвороста, которые швырнул в огонь очага. Когда столб огня поднялся к дымовому отверстию и озарил кирпичное его лицо и черные глянцевые усищи, он простонал:

- Альхамдулилля, аллакульхаль! Приехали вы, достойный уважения господин, во времена землетрясения и урагана. Граница, - и он посмотрел на северную, облупленную стену дворцового покоя, - граница сделалась жесткой и ощерилась смертельными железными шипами. Дает кровавый отпор. Послушайте, господин! Вы туркестанский человек, сами знаете. Ох!

Издалека доносился нечеловеческий вой. В темноте душной ночи истошными голосами вопили женщины. Мансуров знал, что это такое. Оплакивали своих мертвецов туркменки племен алиэли и салор, составляющих значительную часть жителей города. Каждое племя оплакивает своих покойников по-своему. И Мансуров знал, как оплакивают. Он представил себе: при свете костров у своих куполообразных, обмазанных глиной камышовых хижин сидят туркменки в длинных синих платьях, бьют себя в грудь, царапают лицо и трагически воют.

- Гора несчастий на гору громоздится, - проговорил, с трудом выталкивая из себя слова, яшулли - старый салор, сидевший у очага. - Очень плохие времена. Совсем война получается. Сколько джигитов не вернулись оттуда. Совсем уж плохо.

- Испуганному всякая голова мерещится двойной, - засуетился начальник уезда, совсем уж неестественно засмеялся, блеснув в свете костра великолепным частоколом белых зубов. - Зачем не вернулись? Еще вернутся. Поехали всего семь дней.

- Слух есть в Тахта Базаре. Был бой. Советский кумандан приказал стрелять без промаха. Ох, плохие вести. Разве такое бывало? Вот женщины и плачут!

Яшулли неприязненно посмотрел на Мансурова.

- Женщины боятся теперь, когда мужья едут за границу.

- А зачем им ехать на советскую сторону? - сухо спросил Мансуров. Что они там потеряли?

Он отлично знал, зачем алиэли и салоры переходят границу, и, пожалуй, было бы благоразумнее не задавать таких вопросов этому яшулли, старенькому, слабому, изнуренному годами и недугами, по-видимому, имеющему вес в Меймене.

- А жить чем? Жить чем, если не ездить? - с недоумением закричал яшулли. - Мы знаем - отправились из нашего Меймене недавно семь славных воинов, семь кочакчей. Далеко отправились. На Аму отправились. Связали из гупсаров плот, погрузили груз. А тут в них стрелять. Течение быстрое, все под воду ушли... Семь воинов, семь храбрецов. Теперь семь вдов кричат, плачут... А еще недавно к нам в Меймене привезли пять тел, зашитыми в кошмы. Тоже наши люди. Зачем война? Советские говорят: войны не надо, война плохо.

- А что они везли на гупсарах? - медленно спросил Мансуров. Он понимал, что вызовет у присутствующих приступ злобы, но предпочитал говорить прямо. - Почему они нарушили границу? И почему они сами стреляли? Почему они угоняют баранов и коней у советских колхозников, почему убивают людей? Известно, что они застрелили пограничников. Известно, что украли из аула девушку... Это калтаманчилик, это разбой. А разбойничать в Советском государстве не позволяют.

В комнате воцарилось молчание, хотя здесь сидело десятка два и пуштунов, и салоров, и узбеков, и алиэли - все почетные лица из махаллей города. Слушали они напряженно и ждали, видимо, что скажет советский человек, решившийся приехать один без охраны в их городок, кишащий бухарскими и туркменскими эмигрантами, калтаманами, басмачами, контрабандистами.