Михаил Шевердин - Осквернители (Тени пустыни - 1)

- Ах, это вы, господин Джаббар, - дрожащим голосом проговорила молодая женщина. - Вы меня напугали. Ну и рука у вас...

- Вы! Здесь?

- Такая духота... в комнатах нечем дышать. Вы не находите? Вам, сыну степей, не показалось, что сегодня ужасно душно?

- И вы?

Джаббар ибн-Салман кивнул на коня, нетерпеливо мотавшего головой.

- Да-да. Я хотела покататься. В степи, наверное, такой прохладный ветерок. Вы не думаете?

- И вы не боитесь?

- Чего же мне бояться?.. Джунаида увезли. С ним уехали и его большие тельпеки. Теперь здесь тихо.

Невольно Ибн-Салман поморщился:

- А... И вы слышали про Джунаида?

- Да, о нем говорят все в Баге Багу.

- А господин векиль? Что скажет ваш муж, когда узнает о вашей довольно безрассудной прогулке?

- Ах, Гулям? Он спит.

Пухлые губы Насти-ханум сложились в простодушную улыбку.

Теперь Ибн-Салман мог совсем близко разглядеть лицо молодой женщины. Такое приятное, миловидное, положим даже красивое, чуть кукольное лицо...

Сказать, что Ибн-Салман удивился, было мало. Он был ошеломлен...

Да, оказывается, она красива, слишком красива. Неудивительно, что этот дикарь Гулям не отходит от нее ни на шаг... Нежная, гибкая, с гордой посадкой головы, с излучающими свет глазами. Она производит впечатление... Он пробормотал:

- "Стрелы твоих глаз делают лес тесным для барса, а реку для крокодила..."

Джаббар ибн-Салман считал себя полностью защищенным от женских чар. Женщин он презирал, стоя на точке зрения мусульманина. Дурной характер, вкоренившийся в природу женщины, исправляет только могила. Никаких рыцарских чувств он никогда не испытывал. Но сейчас... Разве можно презирать такое совершенное создание, очарование и нежность которого вызывают преклонение и восторг? Или, возможно, бархат неба, аромат цветущей сирени, сияние чудесных глаз упали росой на иссохшее в пустыне сердце Ибн-Салмана, или столь необычное мерцание глаз и золото волос, или обаяние, исходившее от нее, разбудили в нем давно похороненное... Вспыхнувшие внезапно воспоминания затуманили его мозг. И только голос Насти-ханум привел его в себя.

- Стрелы? Барсы? Крокодилы? Да вы совсем поэт, господин Джаббар! Она мило улыбнулась. И по этой милой беспомощной улыбке Ибн-Салман понял, что женщина взволнована и даже напугана. Губы у нее дрожали от страха. И на это Ибн-Салману очень не мешало обратить серьезное внимание. Но он взглянул снова на ее лицо сказочной куклы и забыл обо всем. Возможно, днем, при ярком свете, она не показалась бы ему полной такого очарования. Он разглядел бы и темные пятна на висках и лбу от неистового солнца, и потрескавшиеся губы, и воспаленные от песка и соли пустыни веки, и чуть выцветшие брови. Но чудесница хорасанская ночь набросила на все романтическую дымку, и красавица казалась еще красивее, и нежность движений тела еще нежнее, и сияние глаз еще ярче. От Насти-ханум, от мягких, вкрадчивых движений ее обнаженных рук, державших под уздцы тревожно всхрапывающего коня, веяло чарами ночи... И вместо того чтобы потребовать объяснений, этот черствый, расчетливый человек ответил улыбкой на улыбку, галантно прижал по-восточному руку к сердцу и сказал:

- В вашем присутствии вспоминаешь сказочных пери. Вместе с поэтом Джалаледдином Руми хочется воскликнуть: "Да будет голова зеленой, а уста смеющимися!"

- О, комплимент!

Она уже смеялась, оправившись от испуга.

- Первый в моей жизни, проведенной среди песков и скал.

- Арабы любят поэзию.

- О да! Мне как-то не приходило это в голову.

- Хоть вы и араб! Не правда ли?

Надо сказать, что интонации в голосе, каким Настя-ханум задала вопрос, не понравились Джаббару ибн-Салману. Но он ослеп и оглох. Против воли он все пропускал мимо ушей. Он смотрел и смотрел на лицо Насти-ханум. Ему казалось, что оно светится. И давно забытые образы поднимались из пропасти его памяти.

Что с ним творится?

Но откуда он мог знать то, что знала Настя-ханум. Вообще она презирала кокетство. Правдивая, открыто и безбоязненно глядевшая на жизнь, она уже давно заметила, что стоило ей немного задержать взгляд на собеседнике, и тот, какой бы он ни был суровый, мрачный человек, безнадежно терялся. Говорят, есть чары женских глаз. Настя-ханум смеялась над этим, но...

Джаббар ибн-Салман пытался отогнать от себя видение... Разве свойственно ему, мужчине, так вести себя с женщиной, да еще с такой утонченной особой, умной, хитрой... А что она умна и тонка, Ибн-Салман убедился сегодня во время разговора с Гулямом. Она не просто жена ему. Она его советница, его воля, его разум. Он в ее нежных руках - податливая глина. Одно следовало установить, кто направляет эти нежные руки. И вот, вместо того чтобы докопаться, выяснить, он, Ибн-Салман, старый лев пустыни, стоит перед молодой женщиной разнеженный, размякший и лепечет, словно юнец, пошлые комплименты...

Он заговорил, но язык плохо его слушался. И говорил он совсем не то, что следовало:

- Я помню одну газель из дивана Руми.

- О, еще одну! Вы знаток поэзии Востока.

"Нет, положительно девчонка смеется надо мной..."

Он понял, что она успела взять себя в руки и легко вошла в роль. Роль кокетки.

- А вы... вы не обидитесь?

- Кто же обижается на поэзию! И к тому же вы араб. Арабы так рыцарственны.

- Не сказал бы... Но вот вам Джалаледдин Руми: "Меня спросила любовь: "Что ты хочешь, мудрец?" Чего же может желать хмельная голова, кроме лавки виноторговца".

- Лавка? Виноторговец? Фи!.. От Джалаледдина Руми можно было ждать чего-либо поэтичнее.

Она сказала это "фи" совсем как избалованная капризная девочка и засмеялась.

Серебряные колокольчики в ее смехе звучали фальшиво. Она думала о другом.

Джаббар ибн-Салман проговорил:

- Поэт пишет иносказательно. Ведь называл же другой поэт, Хафиз, вино "вдохновителем нежной страсти". Низкий поклон поэту, который пылкие строфы черпает в вине, вдохновляющем любовь.

- А-а... чудесно...

Но стало вдруг ясно, что она не слушает. Джаббар ибн-Салман мог голову прозакладывать, что мысли красавицы далеки от поэтических строф... В случайно пойманном взгляде Насти-ханум он прочитал холодную ярость. Ясно, он мешал. Мысль его усиленно заработала. Но когда он заговорил, это был язык влюбленного:

- Поэт Омар Хайям...

Молодая женщина перебила его:

- У меня прозаическая мигрень... Поэзия хорасанской ночи прогонит ее.

В одно мгновение Настя-ханум очутилась в седле. Оказывается, она великолепно ездит верхом по-мужски.

Джаббар ибн-Салман инстинктивно схватил узду и дернул за нее. Конь захрапел. Но честное слово, этот жест можно было истолковать как желание подольше не отпускать очаровательную даму. Вполне возможно, что Джаббар ибн-Салман поступал сейчас скорее как неистовый Меджнун, нежели расчетливый шейх Науфаль из легенды о Лейли и Меджнуне. Он страстно стремился к прекрасному существу, возникшему из самых поэтических недр Востока.