Ниал Фергюсон - Империя: чем современный мир обязан Британии

Эти люди, по его мнению, предпочитали величественную архитектуру. При Керзоне реставрировали Тадж-Махал и Фа-техпур-Сикри, а в Калькутте построили Мемориал Виктории. Примечательно, что самым нелюбимым для Керзона местом в Индии был город, который викторианцы построили на пустом месте. Симла (“пригород среднего класса на холме”), где Керзону приходилось обедать в “обществе молодых людей, интересовавшихся только игрой в поло и танцами”. Резиденция вице-короля казалась Керзонам вульгарной. (“Я пытаюсь сдержать разочарование, — признавалась леди Керзон, — хотя миллионер из Миннеаполиса упивался бы этим”.) Компания за обедом заставляла их чувствовать, что они обедали “каждый день в комнате домоправительницы с дворецким и горничной”. Это стало для них настолько невыносимым, что они поселились в кемпинге в полях неподалеку от Симлы, около площадки для игры в гольф. Грустная правда заключалась в том, что британцы в Индии были нестерпимо банальны.

Зенитом “ториентализма” Керзона стал делийский дурбар 1903 года, захватывающее зрелище, которое он лично организовал в честь коронации Эдуарда VII. Дурбар, или “керзонация”, стал прекрасным выражением псевдофеодального представления вице-короля об Индии. Его основным моментом была символическая процессия слонов, на которых восседали индийские правители. Это было, как заметил наблюдатель,

великолепное зрелище, и никакое описание не в состоянии дать представление о… сиянии цветов… разнообразии… попон, великолепии платьев, украшающих высокопоставленных персон, следовавших за вице-королем… Шепот восхищения, врывающийся в отрывистые приветствия, доносился из толпы.

Там были они все, от Бегум из Бхопала [111] Бхопалом в 1819-1926 годах управляли женщины. до махараджи Капуртала, покачивающиеся на слонах позади Великого Панджандрума. [112] Панджандрум — шуточное слово, придуманное драматургом Сэмюэлем Футом для обозначения очень важной персоны. На журналиста произвели большое впечатление “чернобородые короли, раскачивающиеся туда-сюда в такт движению их гигантских ездовых животных… Это зрелище было совершенно невероятно для нашего XIX века [sic]”. Среди этой феерии была зачитано послание отсутствующего короля-императора, которое настолько точно отражало представления вице-короля, что могло быть написано только Керзоном:

Его империя сильна… потому что он почитает привилегии и уважает достоинство и права всех своих вассалов и подданных. Лейтмотивом британской политики в Индии должно быть сохранение всех лучших черт туземного общества. Благодаря этой политике мы достигли удивительного успеха, в этом мы видим залог триумфов и в будущем.

У всего этого был фатальный изъян [113] По замечанию Макхоноки, многие индийские правители неофициально выражали недовольство “менторским” обращением Керзона. Последнему удалось расстроить их даже в момент апофеоза на дурбаре (он пренебрег ответными визитами). . Дурбар, без сомнения, получился роскошным, но это была только ширма, а не нечто реальное. Второй после Индийской армии опорой британской власти были не махараджи на слонах, а созданная Маколеем элита, состоящая из англизированных юристов и служащих. И в этих самых людях Керзон видел угрозу. Он принципиально избегал “бенгальских бабу”. Когда у него спросили, почему при нем так мало туземцев преуспевает на службе, он ответил, что

высокопоставленный туземец обыкновенно не соответствует [задачам], не вызывает уважения у подчиненных, европейских или даже туземных, и склонен уклоняться от трудностей или избегать их.

Спустя два года после дурбара Керзон начал наступление на бабу. Он объявил — якобы во имя административной эффективности — что Бенгалию разделят на две части. Будучи столицей и Бенгалии, и Индии, Калькутта являлась политической опорой Индийского национального конгресса, который к тому времени прекратил играть роль (если вообще играл ее) предохранительного клапана для выпуска туземного недовольства. Керзон очень хорошо понимал, что раздел Бенгалии расколет националистическое движение. Столица была, как сам он выразился,

центром, из которого управляется Конгресс. Любая мера с последствиями, которые разделили бы бенгалоязычное население… или ослабили влияние адвокатов, держащих в своих руках всю организацию, встречает… негодование с их стороны.

Это предложение оказалось настолько непопулярным, что против англичан поднялась такая волна насилия, какой не бывало со времен Сипайского восстания.

Националисты начали с бойкота английских товаров и пропаганды свадеши (буквально “отечественный”) — экономической самодостаточности Индии. Эту тактику поддержали умеренные, например Рабиндранат Тагор [114] Серьезным ударом по самолюбию британской литературной элиты стало награждение Тагора в 1913 году Нобелевской премией. Джордж Б. Шоу глумился над “Стьюпиндранатом Бегорром” [stupid — глупый, beggar — попрошайка] — дешевая колкость, которая иллюстрирует, как широко распространилось отвращение к образованным бенгальцам. . Проводились забастовки и демонстрации. Некоторые недовольные пошли еще дальше. По всей Бенгалии начались нападения на британских чиновников, несколько раз неизвестные покушались на жизнь самого губернатора Бенгалии. Первое время власти считали насилие делом рук бедных, необразованных индусов. Но 30 апреля 1908 года, когда две англичанки погибли от взрыва бомбы, предназначавшейся для Дж. Д. Кингсфорда, судьи Музаффарпурского округа, полицейские раскрыли тревожную правду: это была совершенно иная угроза, чем та, которую представляли мятежные сипаи в 1857 году. Простые солдаты, защищавшие традиции и религию, очень отличались от радикальных националистов, вооруженных нитроглицерином. И главарями их выступали вовсе не бедные кули. Одну из террористических организаций, “Анушилан Самити”, возглавлял Праматанат Митра, барристер, выступавший в Высоком суде в Калькутте. Когда полицейские из спецотдела провели обыски по пяти чрезвычайно респектабельным калькуттским адресам, они обнаружили оборудование для изготовления бомб. Были арестованы двадцать шесть молодых людей, и не подозрительных кули, а бенгальских браминов, представителей элиты.

У тех, кто предстал перед судом в Алипуре, едва ли могло быть менее респектабельное происхождение. Один из подсудимых, Ауробиндо Гхош, был лучшим учеником в лондонской школе Святого Павла и студентом кембриджского Кингс-колледжа. Он даже оказался ровесником одного из своих судей, которого, кстати, превзошел в греческом языке во время поступления на службу (Гхош не занял должность только потому, что не сдал экзамен по верховой езде). Один из юристов-англичан, участвовавших в процессе, заметил, что