Николай Борисов - Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья

«Ночи стали холодными и сырыми; как-то раз, выглянув из экипажа, я обнаружил, что мы едем под пологом густого тумана по мрачной и пустынной местности. Я попытался заснуть, но из-за глубокой колеи это оказалось весьма затруднительным. Вдруг неожиданно меня выбросило из экипажа, я упал в грязь, а поверх меня распластался возница. Оказалось, что он крепко заснул, и лошади завезли бричку в кювет, и она перевернулась. Поднявшись на ноги, мы стали кричать и звать на помощь, но рядом никого не случилось. Мы уперлись плечами в колеса и после изрядных трудов вернули экипаж в первоначальное положение» (6, 139).

Опасность катастрофы таилась в самой неустроенности дороги. Дожди превращали ее земляное покрытие в скользкое жидкое месиво. Любой подъем или спуск грозил бедой.

«Вскоре после моего отъезда из Харькова, — вспоминает Александер, — пошли непрерывные дожди, дороги размокли. Я встретил нескольких любезных артиллерийских офицеров, разделивших со мною завтрак и доставших мне лошадей. В пути постоянно что-то случалось: однажды, при неудачной попытке подняться в гору, наша бричка и кареты еще нескольких путешественников глубоко завязли в грязи. В это время с горы мчалось несколько телег, их возницы, видно, уснули, экипажи столкнулись, опрокинулись вверх колесами и всё — мужики, караваи хлеба, поклажа — оказалось в грязи. Поднявшись на ноги, хозяева телег осыпали ямщиков градом ругательств, а затем крепко их поколотили. Ямщики приняли все это довольно спокойно, отряхиваясь и приговаривая после каждого удара: “Довольно, ей-богу! Я не виноват!”

Мой кучер, привязав лошадь к задку брички, попробовал оттащить ее назад, но сколько он ни кричал и ни хлестал бедное животное кнутом, все было бесполезно. Наконец, ямщик устал и оставил дальнейшие попытки. Я дал денег мальчику, чтобы тот сходил на ближайшую станцию и взял свежих лошадей» (6, 146).

Бездорожье подстерегало не только простых смертных, но и самого императора Николая. Вот что рассказывает об этом его современный биограф.

«Плохие дороги в сочетании с быстрой ездой неоднократно приводили к различным дорожно-транспортным происшествиям. Иногда они заканчивались благополучно, как во время путешествия императора по Закавказью в 1837 году, когда в Тифлисе лошади опрокинули коляску на крутом повороте спуска. Тогда Николай Павлович успел выскочить из экипажа. 16 ноября 1846 года, во время переправы по неокрепшему льду Немана, на чем настоял сам император, экипаж провалился под лед. Благо в том месте было неглубоко, и Николай Павлович отделался ледяной ванной. В сентябре 1852 года близ Гомеля сломалась ось коляски, тогда Николаю Павловичу пришлось 14 верст пройти пешком и пробыть в Гомеле два дня, пока продолжался ремонт. Но когда 7 сентября 1849 года рессора нового экипажа сломалась в самом Петербурге на Аничковом мосту, Николай Павлович рассердился не на шутку. Он решил наказать своих постоянных каретных мастеров Фребелиусов, отправив их на гауптвахту: отца, владельца мастерской, на двое суток, а сына, наблюдавшего за работой, — на восемь. Каретники также сделали выводы и под предлогом роста цен на качественные материалы повысили цену коляски для императора с 2000 до 3500 рублей.

Самой известной и серьезной аварией стало происшествие по дороге из Пензы в Тамбов недалеко от уездного города Чембара (с 1946 года город Белинский Пензенской области). В ночь с 25 на 26 августа 1836 года примерно в четырнадцати верстах от Чембара, на спуске напротив деревни Шалолетки при свете луны ямщик, не посчитав спуск крутым, не сдержал лошадей и не затормозил экипаж, как того требовала обстановка. На середине горы экипаж опрокинулся набок, так что дремавший Николай Павлович сильно ушибся и сломал левую ключицу. А. X. Бенкендорф, сидевший по правую сторону, отделался ушибом, а больше всех пострадал камердинер, сидевший рядом с ямщиком на козлах» (26, 536).

Спустя две недели император поправился и вновь пустился в путь по коварным российским дорогам. Однако царь сделал вполне разумный вывод из чембарской истории. «С этого времени, отправляясь в дальний путь, вместо своего постоянного кучера Якова Николай Павлович стал брать на дистанциях лучших из местных ямщиков, знакомых с трассой» (26, 537).

Однако причиной аварий могла быть не только ошибка ямщика или поломка экипажа. Серьезную опасность таили и обветшавшие мосты через многочисленные реки и речушки. Местное начальство не находило средств для их своевременной починки. Даже весть о скором приезде императора не всегда пробуждала их к действию. Впрочем, царь неплохо знал свою страну и реагировал адекватно. «Однажды один мост рухнул сразу после того, как экипаж государя промчался по нему. Ставший невольным свидетелем этой сцены исправник запомнил кулак, который, не останавливаясь, показал ему Николай Павлович» (26, 537).

Чума была обычной напастью в XVIII столетии, памятном среди прочего и «чумным бунтом» в Москве в 1771 году. Императрица Екатерина II предполагала совершить свое знаменитое путешествие в Крым весной 1785 года, но из-за эпидемии чумы в Екатеринославской губернии оно было отложено до начала 1787 года (12, 41).

Опасность стать жертвой чумы была реальностью во времена Пушкина и Гоголя. Вспышки этой страшной болезни отмечены были в Одессе (1829 и 1837 годы), в Севастополе (1830), а также в Нижнем Поволжье и Закавказье. Драма Пушкина «Пир во время чумы» была навеяна не только событиями далекого прошлого, но и опасностями настоящего.

На смену отступавшей чуме пришла не менее грозная напасть — «индийская зараза», холера. Она волнами прокатывалась по России в 1830-е годы, не щадя ни богатых, ни бедных. В «Старой записной книжке» князя П. А. Вяземского среди прочих зарисовок находим и такую.

«В то время (начало XIX века) холера начинала разыгрываться. Молчанов очень боялся ее. По возвращении своем в Петербург он наглухо заперся в своем доме, как в крепости, осажденной неприятелем. Но крепость не спасла. Неприятель ворвался в нее и похитил свою жертву.

… Страх холеры действовал тогда на многих; да, впрочем, по замечанию Д. П. Бутурлина, едва ли на какое другое чувство и могла она надеяться.

Граф Ланжерон, столько раз видавший смерть перед собою во многих сражениях, не оставался равнодушным перед холерой. Он так был поражен мыслью, что умрет от нее, что, еще пользуясь полным здоровьем, написал он духовное завещание, так начинающееся: умирая от холеры и проч.

На низших общественных ступенях холера не столько страха внушала, сколько недоверчивости. Простолюдин, верующий в благость Божию, не примиряется с действительностью естественных бедствий: он приписывает их злобе людской или каким-нибудь тайным видам начальства. Думали же в народе, что холера есть докторское или польское напущение» (28, 121).