Владимир Земцов - 1812 год. Пожар Москвы

18 июня 1812 г., во вторник, в восьмом часу вечера из кофейни, что находилась недалеко от Гостиного двора, в доме Плотникова, и которую содержал турок с русским именем Федор Андреев, вышли трое молодых людей: 22-летний купеческий сын Михайло Верещагин, 32-летний отставной чиновник Петр Мешков и некто Андрей Власов, можайский мещанин, не сыгравший в последующей истории какой-либо заметной роли. Все трое были одеты вполне пристойно — в сюртуках фрачного покроя, в круглых шляпах, держались уверенно и свободно.

Верещагин и Мешков только что обсуждали в кофейне, бывшей своего рода общественным клубом для тех москвичей, которые считали себя людьми просвещенными и свободно мыслящими, интригующую бумагу — письмо Наполеона к прусскому королю и речь, произнесенную им же перед князьями Рейнского союза в Дрездене. В этих документах Наполеон возвещал о походе на Россию и заявлял, что не пройдет и шести месяцев, как две северные столицы будут у его ног [155]. Это был, по словам Верещагина, перевод, сделанный им из какой-то гамбургской газеты, которую он читал в почтамте благодаря сыну московского почт-директора. Вполне понятно, что все это было сделано под большим секретом, так как газеты, приходившие ранее из Европы, теперь были большой редкостью. Любые известия, касавшиеся планов Наполеона, который только что, 11 июня, перешел русскую границу, должны были проходить через сито цензуры. Действительно, Верещагин, пришедший в тот день в кофейню, не нашел там, как было раньше, свежих иностранных газет, ни на немецком, ни на французском (эти языки он хорошо знал), ни, тем более, на английском (который знал значительно хуже, но на котором также мог читать) языках. Тогда Верещагин приказал подать себе трубку табаку и начал разговор со своим знакомым Петром Мешковым. Желая удивить старшего приятеля осведомленностью, Михаил отвел его в соседнюю комнату, где никого не было, достал из внутреннего кармана фрака листок бумаги и с него прочел сделанный им в понедельник перевод с одной из гамбургских газет. Мешков был заинтригован и сразу стал просить этот текст дать ему списать. Но Верещагин, справедливо полагая такой оборот дела опасным, вспомнив к тому же о предостережениях отца и мачехи, уже знакомых с этой бумагой, категорически отказался это сделать. Для приличия он отговорился тем, что в кофейном доме не место для списывания. Однако Мешков не отставал. Ему страшно хотелось самому стать обладателем сей заветной бумаги, которая могла придать ему вес в глазах друзей и знакомых. Мешков спросил Верещагина, куда тот собирается идти из кофейни и, узнав, что Михаил должен идти на Кузнецкий мост, к пивным лавочкам, которые содержит отец, дабы выполнить какое-то поручение, предложил идти вместе. Квартира Мешкова была по дороге — у пересечения Кузнецкого моста и Петровки, возле бывшего здесь долгое время Пушечного двора. Пригласив с собой общего знакомого — Андрея Власова, которого, впрочем, они не посвятили в суть только что состоявшегося разговора, молодые люди вышли из кофейни [156].

Трое приятелей миновали оживленные улицы возле Гостиного двора, прошли рядом с Казанским собором, вышли через Воскресенские ворота на Неглименный мост и, разговаривая, направились к улице Петровке. Через два с половиной месяца, 2 сентября 1812 г., где- то здесь, вывалившись с Тверской, пьяная толпа будет тащить по земле окровавленное тело Верещагина. Голова его будет биться о камни мостовой, а толпа выкрикивать его отлетевшей душе злобные проклятия…

Старый Гостиный двор на Ильинке.Худ. Ф.Я. Алексеев и ученики. 1800-е гг.

Тогда же, 18 июня, приятели испугались огромной грозовой тучи, которая заволокла небо и собиралась разразиться сильным дождем. Тут-то и произошло роковое событие: Мешков пригласил попутчиков зайти к нему на квартиру, которую он снимал уже чуть более года в доме губернского секретаря Саввы Васильевича Смирнова. Были ли в тот час дома жена и дети Мешкова, о том не известно, только Петр Алексеевич, приняв на себя роль радушного хозяина, сам стал угощать дорогих гостей. Угощал сперва пивом, затем молодые люди перешли к чаю и, наконец, закончили возлияния пуншем. Верещагин раздобрел и, наконец, после очередной просьбы Мешкова, вытащил из кармана ту самую (то ли серую в четверть листа, как утверждали потом Верещагин и Власов, то ли синюю в половину листа, как говорил Мешков) бумагу. Мешков здесь же бросился ее списывать. Совсем захмелевший Верещагин помогал ему разбирать не очень ясно написанные фразы. На вопрос Мешкова о том, откуда Верещагин получил эту «речь», последний, как и ранее, отвечал, что перевел ее из гамбургской газеты в почтамте, у сына почт-директора Ключарева.

Что же касается еще одного участника этой сцены, Власова, то он, как уверяли потом все трое, находился поодаль, возле окна, наблюдая за грозой, и вряд ли что слышал. Когда Мешков закончил списывать бумагу, Верещагин взял ее обратно, положил в карман и заплетающимся языком попросил своего приятеля никому о ней не говорить. Конечно, Мешков уверил, что никому не проболтается, добавив при этом, что не собирается попадать в Управу благочиния, то есть в полицию.

Вид на Воскресенские и Никольские ворота и Неглинный мост от Тверской улицы в Москве (фрагмент).Худ. Ф.Я. Алексеев. 1811 г.

Бывший дом купца Н.Г. Верещагина (ныне ул. Николоямская, 19).Современный вид. Фото автора. Сентябрь 2009 г.

Вскоре дождь прекратился, стало быстро смеркаться. Верещагин, чувствуя, что уже сильно пьян, решил ни в какие лавки не идти, а отправиться прямо домой. Распрощавшись, он вышел на улицу и нетвердой походкой направился мимо Китай-города, через Солянку, через Яузский мост на Николоямскую, где напротив церкви Симеона Столпника находился каменный с колоннами дом его отца.

Вскоре после ухода Верещагина к Мешкову зашел Смирнов, хозяин квартиры, которую снимал Петр Алексеевич. Последний здесь же, несмотря на данное Верещагину слово, выболтал о только что списанной бумаге и показал ее. Теперь уже Смирнов стал просить своего квартиранта дать ему «наполеонову эту речь» списать, чему Мешков отказать не посмел. Смирнов унес бумагу с собой и возвратил ее только на другой день поутру. Так по Москве начала ходить эта «вражеская бумага».

Обратимся теперь к главному герою нашего рассказа. Михаил Николаевич Верещагин родился в 1789 г., в год начала Французской революции, и ко времени разыгравшейся драмы ему шел 23-й год. Отец его, Николай Гаврилович Верещагин, происходил из экономических крестьян д. Верещагино Пошехонского округа Ярославской губернии. Он уже давно обосновался в Москве и занимался содержанием торговавших пивом (или как правильнее для того времени — полупивом) и гербергов, своего рода гостиниц, превратившихся вскоре в рестораны. Согласно записке Городского общества от 1 июля 1812 г., составленной в ответ на запрос Ростопчина, Николай Гаврилович поступил в московское купечество еще в 1802 г., и на 1812 г. состоял во 2-й гильдии [157]. Как мы уже отмечали, Н.Г. Верещагин имел в Яузской части на Николоямской улице собственный большой каменный дом, с колоннами, выходивший фасадом на церковь св. Симеона Столпника [158]. Помимо Михаила, который родился в первом браке, у Николая Гавриловича было еще двое детей от второго брака с Анной Алексеевной — сын Павел, лет 10–11, и дочь Наталья. Отношения Михаила с мачехой были, по-видимому, самые теплые, так как во время следствия он называл ее не иначе как матушкой. Трудно сказать определенно, заканчивал ли Михаил Верещагин какое-либо учебное заведение. Шереметевский в свое время высказал предположение, что Михаил мог обучаться в коммерческом пансионе, преобразованном в 1810 г. в Коммерческую практическую академию [159]. Но это предположение ни на чем не основано. Не исключено, что Михаил Верещагин был обязан своему знанию французского, немецкого и даже английского языков домашнему образованию. В 1805 г., когда Михаилу было всего 16 лет, в Москве вышел его перевод с французского романа широко известного тогда немецкого романиста XVIII в. Христиана Генриха Шписа. Далеко не все современные литературоведы оценивают его романы как высокохудожественные произведения. Одни только названия его особенно популярных вещей («Двенадцать спящих дев, или История о привидениях», «Иоанн Хейменг, четвертый и последний владетель земных, воздушных, огненных и водяных духов», «Старик везде и негде»…) сегодня могут вызвать только улыбку. Но в начале XIX в., особенно в России, все было иначе. Истории о рыцарях, благородных разбойниках и привидениях будоражили воображение читающей, особенно юной, публики. Достаточно сказать, что романы и истории Шписа оказали сильнейшее влияние на молодого Василия Жуковского.