Николай Коняев - Тайны Шлиссельбургской крепости

— Воины, успокойтесь! — сказал владыка. — Вы против Бога и церкви выступили…

Появление владыки произвело большое впечатление на солдат, но офицеры-заговорщики помешали ему завершить дело миром.

— Какой ты митрополит? — с вольтерьанским бесстрашием начали кричать они. — Константин в оковах! А ты изменник! Не верим тебе!

Как вспоминал А.Е. Розен, люди, шедшие с площади, просили продержаться еще часок…

Еще часок — это до наступления темноты.

Темноту ждали все. Офицеры-бунтовщики — с надеждой. В темноте, обманывая солдат, они поднимали восстание.

Темнота помогла бы им и теперь…

Темноты и опасался император. После депутации великого князя Михаила Павловича к восставшим он приказал рассеять мятежников картечью..

Было пять часов вечера.

Уже сгущались петербургские сумерки.

Наступал вечер первого дня тридцатилетнего царствования императора Николая I.

Первую ложку заваренной для него каши ему удалось разжевать.

Уже на первых допросах декабристов выяснилось, что в подготовку восстания были вовлечены высшие чины империи.

«Можно не сомневаться, — справедливо отмечает Виктор Острецов, — увидев подлинные размеры заговора, Государь почувствовал себя в большей опасности, чем тогда, когда выехал верхом на Сенатскую площадь утром 14 декабря, чтобы лично командовать подавлением мятежа.

Несомненно также, что ни Рылеев, ни Пестель, ни кн. С.П. Трубецкой, ни прочие видимые главари восстания не были подлинными руководителями заговора. Главная часть его простиралась не столько в сторону армейских полков и гвардейских казарм, сколько в сторону создания общественного мнения и дискредитации правительственных решений, подрыва авторитета православного духовенства и Самодержавия.

И, увидев размеры заговора, Император, человек с железной волей, но вместе с тем и реалист, почувствовал себя одиноким и совершенно беззащитным перед той силой, что называется масонством, пронизавшим весь высший слой Империи».

В Манифесте, выпущенном после подавления восстания, Николай I призвал все сословия соединиться в доверии к правительству. И снова, как отец и брат, напомнил Николай I дворянству его значение, подчеркнул его обязанность насаждать «отечественное, природное, не чужеземное воспитание».

По словам императора, восстание вскрыло «тайну зла долголетнего», его подавление «очистило отечество от следствий заразы, столько лет среди его таившейся». Эта «зараза пришла с Запада как нечто чужое, наносное: «Не в свойствах, не в нравах русских был сей умысел»», но тщетны будут все усилия к прочному искоренению зла без единодушной поддержки всего общества.

Потребность в преобразованиях, считал Николай, получит удовлетворение «не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных», а путем постепенных усовершенствований существующего порядка мерами правительства. Общество может этому помочь, выражая перед властью, путем законным, «всякое скромное желание к лучшему, всякую мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности», что будет принимаемо «с благоволением».

Так была сформулирована национально-консервативная программа Николая I. Он открыто поднял национальное знамя во внешней и внутренней политике.

Как это ни странно прозвучит, но и наказание декабристов тоже было определено в русле национально-консервативной программы императора.

Николая I упрекали и продолжают упрекать за жестокость, за то, что он уравнял великосветских «болтунов» и «шалунов» с настоящими преступниками.

Это не совсем верно. Николай I видел, что арестованные бунтовщики по молодости своей не обладали ни достаточным опытом, ни развитым умом, и поэтому не понимали, что стали послушными исполнителями чужой, неведомой им воли, одинаково враждебной и им самим, и русскому народу, и Российской империи. Смертной казнью наказали только Павла Ивановича Пестеля, Кондратия Федоровича Рылеева, Петра Григорьевича Каховского, Михаила Павловича Бестужева-Рюмина и Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, вина которых сомнения не вызывала.

Остальные, хотя и получили большие сроки каторги и ссылки, но жизнь сохранили и сохранили возможность изменить ее, не в смысле освобождения от наказания, а в соответствии с требованиями народной жизни, улучшению которой они, как заявляли сами, и желали служить.

Уже 9 января 1826 года комендант Шлиссельбургской крепости получил предписание представить сведения, сколько в ней находится мест для содержания арестантов, сколько их, кто именно содержится в крепости и сколько имеется свободных мест.

Как вскоре выяснилось, сведения были необходимы для размещения участников мятежа.

Летом 1826 года их начали развозить по тюрьмам и острогам. И хотя наказание каждому было уже определено, но многое оставлялось на игру случая.

«С беспокойным чувством, с мрачными думами приближался к Шлиссельбургу, опасался, чтоб нас не оставили в его стенах, — вспоминает в «Записках декабриста» Андрей Евгеньевич Розен. — Я знал, что несколько человек из моих товарищей содержались там после приговора, а право, нет ничего хуже, как сидеть в крепости. Тройки повернули вправо к селению — и я перекрестился».

В это время в Шлиссельбургской крепости уже находились несколько участников мятежа. Первыми привезли сюда Ивана Пущина, Александра Пестова и Василия Дивова.

Осужденный по первому разряду (смертная казнь через отсечение головы, которая была заменена ссылкой в каторжные работы сроком на 20 лет), Иван Иванович Пущин, покидая Шлиссельбург в октябре 1827 года, с облегчением вздохнет: «Слава Богу, что разделались со Шлиссельбургом, где истинная тюрьма».

Более подробное описание Шлиссельбургской тюрьмы оставил Михаил Бестужев, которого привезли на остров в сентябре 1826 года.

«В сентябре нас с братом привезли в Шлиссельбург… — писал он, отвечая на вопросы историка М.И. Семевского. — Там мы пробыли до октября следующего года в заведении, подобном человеколюбивому заведению Алексеевского равелина, ухудшенному отдалением от столицы и 30-летним управлением генерал-майора Плуталова, обратившего, наконец, это заведение в род аренды для себя и своих тюремщиков на счет желудков несчастных затворников, получавших едва гривну медью на дневной харч, когда положено было выдавать 50 копеек ассигнациями. Этот Плуталов в свое 30-летнее управление до такой степени одеревенел к страданиям затворников, что со своими затверженными фразами сострадания походил скорее на автомата, чем на человека, сотворенного Богом. Когда я его просил купить на остальные мои деньги каких-либо книг, он мне отказал, ссылаясь на строгое запрещение.