Морис Симашко - Искупление Дабира

II. ВАЗИР (Продолжение)

Еще не вошел экзиларх Ниссон, а некое прозрение посетило его. Как же не видел он этого раньше? Одни глаза у иудея с Тюрчанкой, а у той глаза точно такие же, как у беспутного имама. Незримая связь между ними, и когда катится калам от блудницы, то является имам Омар. И иудей, конечно, тут же!

От разных народов они: имам, блудница и иудей, но некий тайный свет у них в глазах. Будто известно им нечто, чего не знают прочие люди, и раздражает это всякого правоверного. Нет правил для таких, и наперекор божьему порядку норовят утвердить себя...

А иудей уже вошел и смотрит на него своими ласковыми глазами. Пятьдесят лет знает он этого экзилар-ха, всякую неделю встречается с ним в книгохранилище Беи-Натаниила из Нишапура, но каждый раз возникает беспокойство при таком его взгляде. Снова чего-то хочет добиться тот, но не получится сегодня у иудея.

Нет опаснее народа для государства, и не бывает смуты без них. Даже с богом своим не сумели поладить они. Многое от иудеев, и когда предвидится недовольство в державе, им первым следует напоминать о страхе божьем. Для этого нужно ежечасно указывать людям в их сторону. Тем самым достигается спасительный страх иудеев перед беспорядками, а правоверные удовлетворяют свою душевную нужду.

Именно теперь нельзя уклоняться от положенного в обращении с иудеями. О шатрах и овцах говорится в их завете, и близко это кочующим тюркам. Зовущиеся хазарами из народа тюрков уже царей привезли к себе на Итиль из дома Давидова, другие же в Маверанахре следуют учению распятого пророка Исо, который от того же иудейского корня. А здесь на еврейку Эсфирь и самого Бахрама Гура, чья мать была от них, ссылаются иудеи в подтверждение своего родства с царями.

Понимание и согласие в глазах экзиларха Ниссона. Да, он нисколько не обижается на старого друга, на великого вазира, можно сказать. Кому не ясно, что за времена сейчас пошли и чего еще можно ждать впереди. Конечно же такому человеку, вазиру, можно сказать, после ухода от дел приходится быть особенно строгим в соблюдении закона. Тем более закона с евреями. Все понимают это в Хорасане, и никто не имеет никаких претензий, боже упаси!..

Нет, не сказал этого вслух экзиларх, а только обежал комнату взглядом, понимающе приподнял брови и по-своему качнул головой. Для себя он как будто это проделал, но понятней все было, чем на словах. И только потом послышался певучий голос:

-- Вы призвали меня с этой здравицей, я знаю!..

Не останавливаясь заговорил экзиларх Ниссон, чтобы не попросить разрешения сесть, как требуется от них в присутствии правоверного. Вечная гордыня в глубине блеснувших глаз у иудея, из-за которой сразу неспокойны становятся другие люди. Джахуддан -- "любимые богом" -- называют издавна их среди персов, но когда идут из квартала мясников громить их дома, то кричат по-базарному "джугит" -- "собачьи любимцы".

Экзиларх между тем говорит об иудеях, всегда ценивших устройство и порядок в государстве, установленный их старым покровителем, великим вазиром, можно сказать. Всегда оберегал и предупреждал он их, если что-нибудь делали не так. Кому, как не им, необходимы мир и спокойствие, ибо кто же они: врачи, красильщики, музыканты, мастера чеканки, шапочники, гранильщики камней, люди пера и люди базара! Никому не нужны станут их руки и умение, если случится разруха в государстве. Зачем же лишать их своих правил жизни, если даже от великого Пророка, можно сказать, которому поклоняются люди в этой державе, дано им на то разрешение...

Все правильно говорит экзиларх, и нельзя относиться к людям Писания, как к гябрам, шаманствующим, идолопоклонникам и прочим. Книги их не отрицал Пророк, и к ним первым обратился со своим словом. Когда же правоверный государь свидетельствует перед халифом, то клянется также торой и евангелием. Но речь-то не о божьей клятве, а о здравице с формулой правящего дома, и ни к чему здесь иудейское упорство.

А тот уже и сам понял, что неубедительны его доводы. Как видно, заготовил он к такому случаю нечто необычное. Но не проведет его на этот раз иудей!..

Экзиларх Ниссон больше ничего не говорит. Он разворачивает сложенное вчетверо шелковое покрывало с желто-синими птицами. Маленькие сухие руки его двигаются осторожно, словно что-то живое в них. Видится уже из-под покрывала кожа с тиснением, тускло поблескивает бронза. А длинная белая борода экзиларха вскидывается к потолку, и совсем по-детски открываются большие черные иудейские глаза. Радостное сияние в них, и доверчиво протягивает он обеими руками книгу. Это "Ден-намак", начало начал, утерянная некогда людьми книга установлении Эраншахра...

Все прочее в мире забыто. Они уже сидят рядом, смотрят, восклицают всякий раз, подталкивая друг друга локтями, цокают языками...

III. СУД ИМАМА ОМАРА

Знак огня на всем здесь у гябров. Царями были они, и разве не это их сущность: развалины рукотворной горы, промышляющая людскими страстями Рей, скрытый в недрах храм? Сколько жара ушло на черепки, из которых состоит гора! С царства на царство перебрасывается огонь, и тщетны усилия затушить его.

"Передняя из двух звезд на заднем весле, то есть звезда Сухейль..." Он записывает ее долготу и широту в двадцатый год эры Малик-шаха. Румийцы называли этот звездный челн "Кораблем Арго", а звезду именовали Канопус. Соответствующий ей темперамент по вавилонской гадательной схеме это Сатурн с Юпитером. Агай будет удовлетворен. Все на месте в мире, если даже темпераменты не оставлены без присмотра.

Хорошо работается здесь, на высоте, и не мешает ему обычная суета пьющих. В синюю пыль уплывает солнце. Ровный ветер пустыни сушит лицо, и не достигает сюда даже запах отхожих мест, невыносимый в мервскую жару.

Все ярче "костер греха". Начинают уже корежиться в бесцветном пламени ожившие ветви саксаула. Лучники из свободного туркменского войска пьют молча. Огонь им ни к чему, а когда понадобится женщина, они уходят на айван и вскоре возвращаются. Один из них, десятник-онбаши с рассеченным лбом, достает из тряпок дутар.

Долго, однообразно бьют пальцы по струнам, на не слышно звона. Из высушенных жил струны, и в ровную скупую линию укладываются звуки. Особенная дробь костяшек устанавливает неистовый такт. Лишь изредка меняется нота, словно язык пламени вырывается вдруг в сторону.

Все обнажено, и нет в этой музыке манящей персидской симметрии. Знакомый далекий гул слышится время от времени. Мерно качаются головы у туркмен, и глаза их закрыты. Рядом с ним Рей качает головой. И себя он ловит на том же...

Тоскующий крик вырывается вдруг из сдавленного горла музыканта-бахши. Бесконечно исходит он откуда-то из неопознанных глубин, потом начинает прерываться, словно не может слабая плоть удержать в себе сразу все страдание мира. Искры костра взметаются в угасшее небо, мучительно изламываются раскаленные корни, жаждая освобождения. Бурными толчками, сама себя обгоняя, несется мелодия, и опять долгий, непрерывный вопль...