Морис Симашко - Искупление Дабира

Если ишраф поставлен хорошо, то каждый человек, живущий, в этом государстве, будет опасаться сделать непотребное или сказать что-нибудь против особы правителя. Станет казаться ему, что люди вокруг него -- все му-шерифы, и даже наедине с самим собой он будет громко славить государя. Польза от этого несомненна, ибо что дороже добрых чувств у подданных...

Если же перестараются мушерифы, так что вместе с виновными и невиновные станут подвешиваться к столбам, то этого не надо бояться. В сей берущей начало от Ахеменидов державе люди таковы, что только тверже сделается их любовь к государю. Невиновные же страдали во все времена, однако ярче становился оттого блеск царствующего дома. Пусть лишь государь после всего подвесит всенародно к столбу одного наиболее усердного мушерифа, и тогда слава о его справедливости останется в веках. Денег же на ишраф никогда жалегь не следует.

Наука тут невелика, и ни к чему писать все про муше-рифов. Кому случится от бога власть над людьми, сами промыслят как надо. Всезнающи обязаны быть мушерифы, и нет у них лишь возможности видеть и слышать всего, что за стенами домов у людей. Если бы это стало достижимо, то вечный покой и благоденствие снизошло бы на ту державу.

А умствующие пусть кривят губы. Они же первые негодуют, если нерадив становится мухтасиб и разные бездельники и бродяги айяры начинают грабить и бесчинствовать в городе. Тогда к вазиру прибегают они и от государства ждут для себя защиты. Но только переловят айяров, и над тем же мухтасибом опять смеются они. Всякое говорится у них против ишрафа.

А между тем в государстве находят эти люди почет и пропитание. Особая площадка для наблюдения неба построена для имама Омара, хлеб и постель имеет он, но всякий раз у него некая усмешка в бороду. Блудница же в бессмысленности натуры своей рвется с коновязи и разрушает дом, в котором живет. И слеп иудей, с упорством подтачивающий кровлю, что ему же рухнет на голову.

В отношении иудеев особенно необходим ишраф, так как скрытны и лукавы они. Книгу подсунул в нужде ему экзиларх Ниссон, но продолжают они возглашать субботнюю здравицу по-своему -- с именем древних царей. Специального дабира надо направить к ним, чтобы проследил за исполнением указания в отношении этого. Позванный же опять к нему экзиларх Ниссон сослался на какой-то иудейский праздник, при котором надо сидеть дома...

Вовсе не мешала уже ему Тюрчанка. Забыв про нее, прочитал он намеченную суру, совершил все коленопреклонения, и чист оставался дух. Только на миг вспомнилась нелепая поза ее при гуламе, но он легко отогнал от себя вздорное видение.

В саду внимательно посчитал он деревья, однако не спешил идти назад. В конце аллеи так и продолжал он стоять, ожидая какого-нибудь шума из селения Ар-Разик. Но все было тихо. Три дня прошло уже с тех пор, как указано кедходе, чтобы не кричали дети.

Была утоптана земля под стеной, и с удивлением увидел он теперь свои вчерашние и позавчерашние следы. Значит, не на одно и то же место становился он всякий раз, приходя сюда и слушая. Что-то помешало вдруг ему, и он насторожился. Но не от внешнего мира исходил звук. Синяя хорасанская стрекоза-иголка тонко дрожала возле самого уха.

Уже зная, что нечто решилось, заспешил он обратно. И когда пришел к началу аллеи, сделал знак гуламу. Люди стражи произвели необходимые действия. Надев кожаные галоши, он вышел в задние ворота кушка и направился туда, где тесной кучкой стояли деревья. Селение Ар-Разик было там...

Снова появилось необъяснимое. Стоя под стеной, не думал он ни о чем, и рука сама распорядилась с гула-мом. Помимо разума что-то сделалось опять, а он согласился.

II. ВАЗИР (Продолжение)

В мутной струе канала купались ветки джиды, и скрыты были дувалы за пыльной листвой. Склонившись, ждал его здесь кедхода селения. Ответив на приветствие этого человека, пошел он с ним к площади. Никого, кроме них, не находилось на улице, и не доносилось ничего из домов.

И на площади тоже не было детей. Остались только пустые ямки, куда закатывают во время игры крашеные бараньи косточки -- альчики. А в стороне он сразу же увидел хауз -- такой же, как в Тусе. Большое дерево росло посредине воды, и доска была переброшена туда. Но никто не сидел там.

К воде вдруг захотелось ему подойти, и он быстро отвернулся^ Пыль лежала вокруг неровными волнами, и тысячи маленьких следов вели во все стороны.

Старый кедхода подслеповато щурился, прислушиваясь вместе с ним к тишине селения. И тогда он шагнул вдруг через арык к крайнему дому, открыл калитку...

Сначала только удивился он. Круглые коричневые глаза смотрели на него со всех сторон, и совсем одинаковые были они. Стриженые головы с клоком волос на счастье у них не давали определить, кто мальчик и кто девочка. По углам выложенного кирпичом двора сидели дети, и рот у каждого был плотно завязан суровой тканью...

Уже все поняв, обернулся он к кедходе. У старика были такие же коричневые испуганные глаза. Перевернутый мир отражался в них.

Ничего не сказав, пошел он назад, в свой кушк. Золотилось по веткам джиды безмолвное солнце, мягко увязали в пыли галоши. Лишь зайдя в дом и взяв калам в руку, послал он сказать, чтобы детям в селении Ар-Разик развязали рты.

III. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА

Показалось ли ему вчера сияние от тюркской жены султана? Необычен был свет, словно от луны, хоть и солнце светило в мире. Она засмеялась, когда заслонился он от непонятного света. Такое бывает в этом доме, потому что от дьявола сами тюрки...

Глаза слипаются, так как всю ночь сторожил он в саду устада. Прибывший с гор человек находился в доме, и по голосу определил он, что это сам дай Кийя, третий из семи великих имамов. Его названное имя Бузург-Умид. "Надежда учения". Говорят, что тайной жизни и смерти владеет он, а когда надо ему, может обратиться в птицу или зверя.

Было закрыто лицо у великого дай, когда сидел он в дальней комнате у устада, и лишь узкая полоса света обозначала его при разговоре. Положенный призыв он произнес и повернул при этом кольцо. В его власти отныне здесь все...

Среди ям и холмов, где собирают колючку на топливо, ждет его Большегубый. Они садятся на откосе и впервые открыто приглядываются друг к другу.

Торопится все рассказать и всхлипывает от возбуждения Большегубый. От этих самых гябров и привозили к ним в горы женщин, он это точно знает. И сюда он уже сам ходил к ним. Один раз отдал в уплату новый кувшин, а в другой раз--хлеб и две дыни. И прыщи с лица совсем прошли у него.

-- Тебе ведь не надо будет платить им за это...

Так говорит ему Большегубый, а он не понимает. И тот рассказывает, что у гябрских женщин, которые занимаются этим, есть давний закон, по которому не берутся деньги с красивых.