Морис Симашко - Мaздaк

С караваном доехали до площади. От мулов пахло мускусом и еще чем-то приторным, как от новоримских патрицианок. Слоны и мулы свернули в переулок, а они остались на торжище. Не было здесь звонких персидских дынь, мешков с орехами и корзин с виноградом, которые привык видеть сенатор в пограничных городах. Пусто было в шелковых рядах, чернели холодные кузни. А люди продавали что-то, сговаривались, шептались. Как и на границе, много было иудеев и сирийцев. Воркующее арамейское пение вплеталось в четкий язык пехлеви, слышалась и черная византийская божба.

На гуннском базаре кучами лежали нечистоты: скотские и человеческие. Лошадей продавали туранской породы -- поджарых, с сильной грудью, а рабов всяких: худощавых аланов, широкоскулых жужаней, рыжих мясистых готов, еще каких-то приземистых и долговолосых в волчьих шкурах. Сразу за деревянными загонами без всякого порядка продавались рабы-персы, в основном дети. Но их не покупали, а лошадей торговали только сбивших ноги, на мясо...

----

1 Несториане-- последователи смещенного византийского патриарха Нестория, положившего в V веке нашей эры начало расколу и отделению восточной христианской церкви.

И вдруг базар заколебался. Вздох прошел по толпе. Лежавшие начали подниматься, отряхиваться от пыли. Дехканы торопили приведенных на продажу рабов. Сенатор перехватил взгляд сотника. Непривычное волнение было в нем...

Они поехали за всеми. С разных улиц люди двигались в одном направлении. Пробиваться становилось все труднее, но азаты теперь не шпорили лошадей. Когда ехать дальше уже было нельзя, они тоже остановились...

Черным кубом стоял посреди толпы громадный языческий храм без дверей и окон. Все смотрели в его сторону. Потом люди качнулись и стали молча отступать, освобождая посыпанную мелким белым камнем землю у ступеней...

-- О Маздак... о-о!..

Такой мучительный стонущий звук одновременно вырвался у тысяч и тысяч людей, что заныло сердце. Все было в нем: жалоба, беспредельная горесть, надежда. Даже кони перестали мотать головами...

Человек в красном вышел откуда-то сбоку. Лишь потом сенатор понял, что это мобед -- жрец огня. Сначала он увидел только глаза человека. Словно вспыхнуло что-то -- большие, серые, с умным спокойным вниманием оглядели они толпу, задержались на нем, Агафий Кра-тисфене, на патрициях. А может быть, не было этого. Наверное, каждому на площади казалось, что глаза мага остановились на нем.

Неожиданно впереди, под самой мордой своего коня, увидел сенатор лежавшего лицом кверху перса. Солнце тускло отражалось в его глазах. А маг уже шел к нему быстрым легким шагом. Подойдя, присел, положил ладонь на глаза мертвому. Не было самоосквернения хуже этого по законам Мазды. Площадь молчала.

Подержав руку на лице мертвеца, маг встал и возвратился к храму. Он поднялся по ступеням, стремительно повернулся. Снова вспыхнули глаза, и он быстро заговорил о темных силах зла, которые довели до жестокой смерти этого человека. Они оживают, мрачные чудовища, во лжи, ненависти и разрушении. Но самые отвратительные из них -- жадность и своекорыстие. Как в сите, которым отделяет мельник светлые зерна хлеба от горьких черных плевел, смешались сейчас в мире тьма со светом, зло с добром...

Это было что-то вроде манихейства -- старой бестолковой ереси, с которой когда-то покончили в империи. Да и в Эране огнепоклонники изгнали ее из государства, а самого ересиарха не то сожгли, не то четвертовали. Но нет, те скорей блаженные: до сих пор манихеи в таврских лесах живут без женщин и не едят мяса. Есть даже такие, что не срезают себе сами растений в пищу...

Маг резко выбросил вперед руку, указывая на мертвого. Кто съел хлеб этого человека? Кто забрал у него природой определенную женщину?

Уж не зардуштакан ли это? Омерзительное учение, которое отдает женщин во всеобщее пользование. Старый Рим заразился им отсюда, с Востока. Писано у отцов церкви, как совокуплялись на улицах подобно вавилонским блудницам, спали все под одним одеялом. Рухнул Рим, как Вавилон!..

В быстрой речи мага был легкий дефект, присущий северным персам. Он скрадывал звонкое рыканье языка пехлеви. Но голос его был звучный, сильный, освобождающий от сомнений. Ровными кольцами укладывалась цепь страстной варварской логики... Разве принадлежат кому-нибудь огонь, вода, земля, из которых составлен мир? Справедливо ли, чтобы один имел больше другого? Зло случайно. Оно исчезнет, когда все на земле будет распределено поровну!..

Яркие серые глаза притягивали. С трудом отвел сенатор взгляд. Люди стояли безмолвно, подавшись вперед, лица их осмыслились. В белой толпе желтели армянские одежды, провалами выделялись черные иудейские плащи. Рядом терлось о стремя потное коричневое плечо с набухшим тавром. Раб тоже слушал, приоткрыв рот с коричневыми зубами!..

Сенатор дернул повод. Толпа выпустила их, не заметив. Азаты снова ехали с ничего не выражающими лицами.

-- О-о-о Маздак!..

Звук теперь доносился откуда-то с неба, и казалось, что стонут пустые улицы, деревья, вода в каналах. Да, упование, неистовая надежда были в нем...

По дороге к дасткарту сенатор свернул в сторону видневшегося селения. Кривая улица поросла верблюжьей колючкой. Заборы местами рухнули, и в проломах виднелись пустые дворы. На жердях верхних этажей сидели совы. Персы и в голод не едят ночных птиц...

III

На следующий день Леонид Апион поехал в Ктеси-фон по своим делам. Сенатор вдруг решил ехать с ним. Патриций с некоторым удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал. Они тронулись на восходе, когда сморенные поздним ужином другие посольские ромеи спали.

Два стражника с нашитым на левую часть груди золотым слоном -- родовым знаком дома Спендиатов -- раскрутили ворот. Окованные железом двери раздвинулись, и сенатор с Леонидом Апионом выехали наружу. Серые фаланги олив стояли по обе стороны мощенной гранитом дороги. Их насадил здесь когда-то дед эранди^ перпата -- знаменитый Михр-Нарсе Спендиат, великий вазирг Бахрама Пятого и Ездигерда Второго. Деревья были ухожены, вымазаны зеленой глиной - от червей, земля поблескивала от ила. Сразу за вторыми воротами вразброс стояли глиняные дома с садами и огородами. На плоских крышах подсушивались прошлогодние абрикосы, во дворах копались куры. Рабы Спендиатов отрабатывали свое у закрепленных за каждым олив и жили лучше свободных персов. Сенатор вспомнил свое македонское имение и вздохнул. Вор на воре рабы его, и палка для них как похвала. Не государственное содержание, быть бы ему нищим...

В город поехали другой дорогой -- вдоль реки. Вода в Тигре была мутная, нечистая. С того берега, из старой Селевкии, медленно плыл паром, укрепленный по краям надутыми козьими шкурами. По дорогам, тропинкам, через поросшие колючкой поля двигались люди. Некоторые гнали перед собой ослов с поклажей, но таких было немного. Охрана в узких каменных воротах задерживала только цыган. Они яростно ругались, а маленькие белые собачки у них на руках выворачивались наизнанку от усердия. Голый мальчишка швырял сухие комья земли в стражников. Когда один, рассвирепев, пустил в него дротиком, тот увернулся и показал задницу.