Владимир Вальденберг - Древнерусские учения о пределах царской власти

Сергеевич останавливается особо на одном вопросе, имеющем значение для понятия неограниченности, – на вопросе об отношении светской и духовной власти в московском государстве. В Византии, говорит он, возникло мнение о превосходстве священства над царством. Это мнение перешло и к нам, и здесь проводниками его явились митрополиты Петр, Фотий, Даниил, Макарий, а также Максим Грек. Хотя духовенство одновременно проповедовало идею божественного происхождения светской власти, но и это не могло уравнять князей с духовенством [45] . Из идеи превосходства вытекало послушание и покорение князей духовенству – не только в церковных делах, но и вообще. Духовенство поучало князей, давало им советы, обращалось с увещанием. Сергеевич приводит целый ряд примеров из летописи, когда князья считали нужным исполнять эти советы [46] . Однако эти примеры возбуждают сомнение. Автор доказывает здесь наличность идеи не выписками из литературных произведений, а случаями из практики. Но это путь довольно опасный. Практика и теория не одно и то же. Фактические отношения определяются не только идеями, но также личными качествами деятелей и соотношением сил. Это признает и автор [47] . Поэтому, если мы видим, что тот или другой князь подчинился митрополиту, то отсюда еще нельзя делать вывод, что такое подчинение требовалось политическими убеждениями современного общества. В 1097 г. Владимир Мономах и черниговские князья послушали митрополита Николу, убеждавшего их не начинать войны; в 1149 г. киевский князь Изяслав послушался такого же увещания переяславского епископа Евфимия; в 1189 г. князья Киевский и Черниговский исполнили совет митрополита Никифора идти войной на иноплеменников. Но разве эти и подобные им примеры доказывают первенство духовной власти и обязанность князей ей подчиняться? Из того, что монарх следует советам министра, а министр – своего секретаря, вовсе не вытекает, что монарх обязан подчиняться министру, или что секретарь по степени своей власти стоит выше министра. Советам следуют или по убеждению в их целесообразности, или для сохранения добрых отношений с советчиком, а не в силу подчинения. Для выяснения вопроса, какая власть принадлежала духовенству, и каково было отношение этой власти к власти княжеской, нужны другие данные. Ввиду этого утверждение Сергеевича, что в Древней России господствовало убеждение в превосходстве священства над царством, и из этого убеждения делались даже практические выводы, ограничивающие княжескую власть, нужно признать недостаточно обоснованным.

Против увлечения теорией византийского влияния в вопросе о характере царской власти направлена и книга В. Саввы «Московские цари и византийские василевсы» 1901 г. По мнению В. Саввы, идея о священном значении и происхождении царской власти не была вовсе замыслом Византии. Идея эта и византийцами была взята из св. Писания, и поэтому она не только византийская, но и христианская, а потому и русское общество, воспринимая ее, воспринимало идею не специально византийскую, но христианскую [48] . Это, конечно, положение бесспорное, но следует все-таки сказать, что оно обнимает вопрос далеко не со всех его сторон. Св. Писание и даже христианство вообще можно понимать различно, и можно делать из него самые разнообразные выводы, а потому невольно является вопрос: что дало св. Писание Византии для понимания царской власти, и как воспользовалась Византия этими данными? Как толковали в Византии христианское учение о царской власти, и не было ли в самой Византии различий в его толковании? Автор не дает такого исследования; может быть, это потому, что темой своей он взял не весь вопрос, а только одну частную его сторону. Его интересует не существо царской власти в Москве и в Византии, а одни только внешние проявления власти в титуле и в церковно-придворных обрядах. Рассматривая внешние проявления царской власти, он находит большие различия между Москвой и Византией.

Еще во времена Вселенских соборов иерархи называли императоров «святыми», и с течением времени это название укрепилось за ними в качестве их официального титула. Московские великие князья и цари даже и после падения Константинополя не назывались святыми; называли их так только христиане православного востока, обращавшиеся к ним за милостыней, да и то не всегда [49] . Императоры Византии пользовались правом каждения в храмах, принимали активное участие в богослужении, вели учительные беседы, поучая христиан истинам веры и т. п. Богомольные выходы московских царей и их присутствие в храмах при богослужении не имело со всем этим ничего общего [50] . Идея царской власти, выражавшаяся в московских церковнопридворных обрядах, была не та, которую можно заметить в таких же обрядах византийского двора. В. Савва весьма определенно формулирует это различие. В Византии эти обряды выражали особое положение императора в церкви, как царя всех христиан, в Москве же в этих обрядах выражалась не столько высота власти царя, сколько глубина его благочестия. В Византии император стоит на первом плане, особенно в обряде, который совершался в Вербную неделю: он затемняет даже патриарха; в Москве же, наоборот, – в тени смиренная фигура царя. Откуда же это различие? Одна причина его – сами греки, которые ревниво оберегали достоинство своего императора и не допускали, чтобы при каком-нибудь иностранном дворе соблюдались обряды, составлявшие, по их мнению, привилегию Византии. Но одного этого мало. Надо признать, что эти обряды были, кроме того, самостоятельно изменены в Москве. А если в Москве переделали византийскую идею сообразно своим взглядам, то из этого следует, что в Москве имели некоторое представление о царской власти, отличное от византийского, и это представление было настолько ясно, что московский царь не стал играть роль византийского императора [51] . «Идея власти царя русского, – формулирует В. Савва свою мысль, – была не та, что в Византии идея власти императора Ромеев» [52] . Этот вывод представляет, конечно, большую важность. Он не имеет ближайшего отношения к вопросу о пределах царской власти на Руси, однако он находится с ним в тесной связи. Если идея царской власти не была целиком перенесена в Москву, а столкнулась здесь с национальными взглядами, то сама собой ставится задача определить, в чем же состоят эти национальные взгляды, которые определили собой различие в понимании идеи царской власти.

Таким образом, хотя автор мало говорит о пределах царской власти и совсем не касается древнерусской политической литературы, но из его исследования вытекает: 1) что вопрос о византийском влиянии гораздо сложнее, чем это представлялось его предшественникам, и 2) что политическая литература, как отражающая общественные взгляды на царскую власть, может представить самостоятельный интерес для изучения.