Сергей Глезеров - Удельная. Очерки истории

У бабушки на Ярославском проспекте, где «в сиреневом саду с прудом стоял бревенчатый пятикомнатный особняк под железной крышей», Борис Гусев провел первые десять лет жизни.

Борису Гусеву – пять лет. Фото 1932 г. Из архива Н.Б. Роговской (дочери Б.С. Гусева)

«Наш бревенчатый пятикомнатный особняк на Ярославском проспекте, 85, с садом и прудом, окруженным ивами, – вспоминал Борис Сергеевич, – был единственным домом в округе, где в 1920—1930-е продолжали жить с размахом прошлого века... В доме Бабушки все шло раз заведенным порядком, и в 1930-е годы у нас была кухарка, горничная Маруся, приходящие гувернантки; раз в неделю часовщик швед заводил напольные часы Буре. Но главной была домоправительница – восьмидесятилетняя умная и набожная русская женщина Акулина Яковлевна Бундина, Кулюша, помнившая еще крепостное право. Она и поддерживала порядок, распоряжалась прислугой и была бесконечно предана нашей семье. Поскольку некоторые представители власти сами лечились у Бабушки, ей до поры до времени позволено было сохранять привычный для нее уклад жизни. Но Бабушка соблюдала правила игры. Когда в ее доме собирались гости, остатки старой петербургской интеллигенции, и кто-то начинал обсуждать действия большевиков (их именовали – они), Бабушка вставала из-за стола и по праву хозяйки говорила: „Госпа-а, я прошу в моем доме не говорить о политике”, – и разговор смолкал...

Желая, чтобы я в совершенстве знал язык, мама и Бабушка отдали меня в школу немецких колонистов. Их дома, окруженные небольшими садами, начинались тотчас за бывшей усадьбой деда на Поклонной. Все предметы преподавались на немецком. Русский там проходили, как в наших школах немецкий... После немецкой школы меня перевели в обычную советскую школу, сразу в четвертый класс. Я сидел на уроках, ничего не усваивая. Переводил сперва на немецкий, чтоб лучше понять, потом на русский. И в четвертом остался на второй год. Лишь к седьмому как-то выровнялся на тройки. Однажды мама серьезно сказала мне: „Боречка, возможно, тебя станут спрашивать, не внук ли ты доктора Бадмаева, отвечай: внук. Стыдного в этом ничего нет. Но если начнут расспрашивать дальше, скажи, что ничего не знаешь. Ты и, правда, не знаешь“. По моему удрученному молчанию мама поняла, что расспросы уже были...»

Петр Александрович завещал Елизавете Федоровне продолжать лечение тибетскими методами, что она и продолжала делать.

«Прием пациентов при Бабушке уже не имел таких массовых масштабов, как при деде, но тридцать-сорок больных ежедневно с двух часов ожидали ее в приемной. Первую же половину дня она посвящала ответам на письма, которые шли к ней со всех концов страны, а также наблюдала за приготовлением тибетских лекарств. Технология их приготовления была сложной, требовала большой аккуратности в дозировке. Летом и осенью к нам приезжали буряты и привозили сырье – лекарственные травы. Одеты они были в черные костюмы, без галстуков. Во дворе разжигался большой костер, на него ставился герметически закрытый чан с печенью лося или медвежьей желчью. Сжигание продолжалось в течение суток. Все как при деде...

Когда то или иное лекарство в виде порошка было готово, на стол ставилась банка с этим порошком, и вся семья садилась за стол фасовать. На листок рисовой бумаги специальной аптекарской ложкой высыпается доза порошка, которая завертывается особым образом. У меня до сих пор не получается как надо. Наиболее популярным среди больных, да и у нас дома, было лекарство под номером 179. Оно называлось шижет. Это был порошок, состоявший из шести ингредиентов и улучшавший обмен веществ.

Шижет излечивал и диатез, и экзему, и желудочные заболевания. Бабушка, например, принимала шижет каждый день по утрам. До 1937 года, то есть до ее ареста, никто не давал Бабушке ее шестидесяти пяти. Если кто-то в семье что-то не то съест и почувствует себя плохо, первый совет: „Дайте шижет“ – и недомогание тотчас проходит. Весь большой чердак нашего дома был набит лекарственными травами, привезенными из Агинской степи Забайкалья. Эту степь называют малым Тибетом – она расположена на высоте семьсот метров над уровнем моря. Там на берегах Онона – по легенде, родины Чингисхана – и растут эти целебные травы»...

По воспоминаниям Бориса Сергеевича, Елизавета Федоровна «работала по четырнадцать часов в день. Вставала в семь утра, возвращалась домой в девять вечера, навещала меня (внука), обходила хозяйство и отдавала распоряжения на завтра. Однако нормальная жизнь Богом одаренного человека была невозможна в сталинской России... „У вас под носом живет и орудует махровая буржуйка”, – писал один из соседей-доносчиков. И каким-то образом, по-видимому, через пациентов-энкаведешников, слова эти дошли до Елизаветы Федоровны, но не остановили ее. Она была в расцвете славы. На прием к ней записывались за месяц. „Я ни в чем не нарушаю закон, чего мне бояться", – не понимала бабушка». [24]

Борис Гусев отмечал, что до 1937 года катастрофических притеснений не было. Несколько раз Елизавету Федоровну вызывали в НКВД, предлагая сдать «бадмаевское золото». Она сняла с руки золотой браслет, заявив, что все изъято еще во время революции. За конфискованный в пользу государства браслет ей выдали расписку.

Беда пришла в семью в 1937 году: арестовали Елизавету Федоровну Юзбашеву. Пресловутая «тройка» приговорила ее за «незаконное врачевание» к восьми годам лагерей с правом переписки. Когда Аида Петровна Бадмаева-Гусева потребовала у прокурора открытого суда, тот пригрозил ей, что если она будет упорствовать, то дело могут переквалифицировать в 58-ю... Навестив мать в каракалпакском лагере, Аида Петровна рассказывала: «Бабушка наша осталась собой, в лагере с разрешения начальства принимает больных. И охрана идет к ней лечиться».

Аиде Петровне Гусевой удалось добиться пересмотра дела матери, и Елизавету Федоровну, после трех лет заключения в лагере, в начале 1940 года освободили. Ей дали «минус 6», то есть право выбора места жительства, за исключением шести крупнейших городов страны, в том числе Москвы и Ленинграда. Е.Ф. Юзбашева обосновалась в Вышнем Волочке. В начале 1941 года ей разрешили так называемый «сто первый километр» от Ленинграда, и она переехала поближе, в Чудово, где ее и застала война...

«Елизавете Федоровне много пришлось пережить, прежде чем она, в 1946 году, получив полное „прощение”, была привезена мною в Ленинград, – вспоминал Борис Сергеевич Гусев. – Последние восемь лет жизни [25]провела относительно спокойно, относительно, потому что до 1953 года едва ли не каждый живущий в нашей большой, прекрасной и несчастной стране думал, ложась в постель: не придут ли они ночью»...