Шейла Фицпатрик - Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России

Образованные круги начала XX в. считали само собой разумеющимся, что сословная система даже в отсталой России скоро отомрет и появится современное классовое общество западного образца. Это, конечно, свидетельствовало о популярности марксизма среди русских интеллигентов, но отнюдь не только марксисты видели в капиталистической буржуазии и промышленном пролетариате необходимые атрибуты современности. Подобные взгляды были очень широко распространены, их разделяли даже консервативные российские государственные деятели и публицисты, хотя они оценивали современность по другим критериям. Несмотря на то что в России по-прежнему отсутствовал один из двух больших классов современного общества — прискорбно «опаздывающая» буржуазия, — это не мешало общей уверенности образованных людей, что, когда на смену сословиям в качестве структурной опоры наконец (неизбежно) придут классы, российское общество совершит переход от «искусственного» к «реальному» [56] О подобных взглядах см.: Freeze G. L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History. P. 13. Однако, как показал Леопольд Хаимсон (Haimson L. H. The Problem of Social Identities in Early Twentieth Century Russia. P. 3-4), если сословия выражали представление государства об обществе, то марксистские классы, по сути, являлись «альтернативным представлением», составленным квазидиссидентской интеллигенцией на основе наблюдений не столько за российским, сколько за западным обществом. .

Решительный переход к классовому обществу как будто произошел в 1917 г. Сначала Февральская революция создала структуру «двоевластия», напоминающую картинку из учебника марксистской теории: буржуазное, либеральное Временное правительство, чье существование зависело от доброй воли пролетарского, социалистического Петроградского совета. В последующие месяцы стремительно шла классовая поляризация городского общества и политики. Даже кадетская партия, традиционно исповедовавшая «надклассовый» либерализм, неизбежно оказалась вынуждена защищать права собственности и смотреть на политику как на классовую борьбу [57] См. замечание Уильяма Розенберга, что «по крайней мере на короткий исторический момент доминирующие идентичности очень четко проявили линии социального конфликта» (Rosenberg W. G. Identities, Power, and Social Interactions in Revolutionary Russia // Slavic Review. 1988. Vol.47. No. 1. P. 27), и данные о том, как либералы относились к классовой поляризации, в его же кн.: Rosenberg W. G. Liberals in the Russian Revolution. Princeton, 1974. P. 209-212. . Летом крестьяне начали захватывать помещичьи земли, и дворяне-помещики бежали из деревни. В октябре большевики, называвшие себя «авангардом пролетариата», свергли Временное правительство и провозгласили создание революционного рабочего государства. Трудно было еще нагляднее продемонстрировать центральную роль классов и реальность классового конфликта в России.

Однако этот момент ясности в классовом вопросе был весьма недолгим. Не успело до внешнего мира дойти известие, что в России совершилась марксистская классовая революция, как только что выявленная в ней классовая структура начала распадаться. Во-первых, революция уничтожала собственные классовые предпосылки, экспроприируя капиталистов и помещиков и превращая заводских рабочих в революционные кадры. Во-вторых, разруха, наступившая в результате революции и Гражданской войны, привела к упадку промышленности и бегству рабочих из городов. Таким образом, по великой иронии революционной истории, российский индустриальный рабочий класс как сплоченная социальная группа временно исчез {125} 125 Об этих демографических процессах см.: Koenker D. P. Urbanization and Deurbanization in the Russian Revolution and Civil War // Journal of Modern History. 1985. Vol. 57. No. 3. Об их политическом значении см.: Fitzpatrick S. The Bolsheviks' Dilemma: The Class Issue in Party Politics and Culture // Fitzpatrick S. The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca, 1992. . Пролетарская революция действительно была преждевременной, радовались меньшевики. Внутри самой большевистской партии исчезновение пролетариата вызвало резкие перепалки. «Разрешите поздравить вас, что вы являетесь авангардом несуществующего класса», — насмешливо бросил большевистским лидерам в 1922 г. один оппонент {126} 126 XI съезд РКП(б). Март-апрель 1922 г.: Стеногр. отчет. М, 1961. С. 103-104. . Но в некотором смысле провал оказался еще более сокрушительным: мало того, что большевики устроили преждевременную революцию, они вдобавок, по всей видимости, преждевременно получили «бесклассовое» общество, в котором отсутствие классов не имело ничего общего с социализмом.

По мнению большевиков, российское общество следовало немедленно снова «сделать классовым». Разумеется, они предпочитали марксистскую классификацию, а никак не старую сословную систему царских времен. Сословия вместе с титулами и чинами были официально отменены в первый же месяц после Октябрьской революции {127} 127 Декретом ЦИК и Совнаркома от 11 (24) ноября 1917 г. «Об уничтожении сословий и гражданских чинов», подписанным Свердловым и Лениным. См.: Декреты советской власти. М., 1957. Т. 1. С. 72. . Однако с самого начала в советском определении классов проскальзывал намек на сословия — возможно, потому что люди подсознательно приноравливали незнакомые категории к знакомым и привычным. Класс «служащих», например, в строго марксистском смысле представлял собой аномалию. По справедливости, служащих следовало бы относить к той же «пролетарской» категории, что и рабочих (и, кстати, иногда, в целях академического советско-марксистского анализа, так и делалось {128} 128 См., например, подробную разбивку советского общества на классы по результатам переписи в кн.: Статистический справочник СССР за 1928 г. М., 1929. С. 42. ), но в широком понимании за ними закрепился особый классовый статус, явно непролетарский по своей политической окраске. Презрительное слово «мещанство», производное от названия городского сословия мещан и означающее мелкобуржазное, обывательское сознание, употреблялось большевиками для характеристики работников контор и учреждений с достаточным постоянством, чтобы напрашивалось предположение, что новый класс служащих фактически представлял собой советский вариант старого сословия мещан.

Священники и члены их семей в советском понимании составляли еще один аномальный «класс», совершенно очевидно являвшийся прямым потомком прежнего духовного сословия [58] Однако в серьезных социально-статистических анализах священников и других «служителей культа» относили к категории «лиц свободных профессий». . В отличие от «служащих», всего лишь вызывавших подозрения и нарекания, священники принадлежали к заклейменному классу и считались недостойными звания полноправных советских граждан. В 1920-е гг., когда заходила речь о потенциальных контрреволюционных классовых врагах, о них вспоминали в первую очередь. Принимались меры, чтобы помешать детям этих классовых врагов, также носившим клеймо, получить высшее образование и «проникнуть» (в терминологии того времени) в среду учителей. Уверенность, что священник — по определению классовый враг, была столь сильна, что в конце десятилетия очень многих сельских священников «раскулачивали», т. е. лишали имущества, выгоняли из домов, арестовывали и ссылали наравне с кулаками.