Владимир Успенский - Тайный советник вождя

Как ни странно, отправить в небытие нашего замечательного экономиста, организатора промышленности Николая Алексеевича Вознесенского, столь авторитетного в глазах Сталина, оказалось не очень сложно. Отдадим должное изворотливости и ловкости Лаврентия Павловича. Сам он ни словом не обмолвился противу Вознесенского, даже похваливал. Но не по его ли наущению секретарь Сталина Поскребышев, досконально знавший все оттенки состояния Иосифа Виссарионовича, выбирал самые «удобные» моменты, чтобы сообщать о недовольстве Вознесенского тем, что Сталин якобы использует идеи из его трудов, не ссылаясь на настоящего автора. Знал Поскребышев, как уязвить самолюбие Сталина, ударить по больному месту, вызвать раздражение. Вознесенского, короче говоря, Иосиф Виссарионович не защитил.

Почему я до сих пор умалчиваю о человеке, которого и у нас, и за рубежом считали вторым в государстве, почти несомненным преемником Сталина, — о Вячеславе Михайловиче Молотове? Соратник Ленина, друг Иосифа Виссарионовича, проработавший на высших постах (председатель СНК, нарком иностранных дел, заместитель Верховного главнокомандующего в Государственном комитете обороны, член Политбюро), — ему и карты в руки. В узком кругу, подчеркивая особую близость со Сталиным, Вячеслава Михайловича называли «друг Вече» или еще прямолинейней — Молотошвили. Все так: и мировая известность, и расположение Сталина, но… Иосиф Виссарионович считал, что Молотов проявляет свои способности именно на второй роли, а первой скрипкой быть не может. Вернее, может, но не очень. Мягковат, дипломатичен, медлит с принятием важных срочных решений. Это мнение Сталина было известно Берии. И хотя Молотов оставался его соперником (мало ли как повернутся события), однако первостепенной опасности не представлял. Но некоторые меры против Молотова Лаврентий Павлович все же принял — об этом скажу к месту.

Так анализировал я для себя обстановку, обдумывая, когда познакомить Сталина с письмом о безобразиях растлителя Берии. На какую чашу весов оно ляжет: пользу принесет или вред?!

Иосиф Виссарионович понимал, конечно, что юбилей любого высокопоставленного руководителя — хорошая возможность для людей, оного руководителя уважающих и любящих, не стесняясь, не опасаясь упреков в подхалимстве, проявить свои чувства. Но еще больше возможностей такой повод представляет карьеристам, лизоблюдам и прочей дряни продемонстрировать свою прямо-таки несусветную преданность, замаскировать показухой истинное отношение и намерения. «Группа товарищей», среди которых значились Каганович, Маленков, предположительно Микоян и другие деятели, повела разговоры о том, что следовало бы переименовать Тбилиси в город Сталин. Это была бы большая честь для грузин. Дошло до Иосифа Виссарионовича. Он отреагировал равнодушно: «Не надо. Будет, наоборот, обидно для моих земляков». Потом, когда ехал в машине со мной и Власиком, усмехнулся скептически: «Теряют чувство реальности… Политический нюх притупился». — «А может, наоборот, обострился?» — предположил я.

Дальше всех продвинулся Берия, явно намеревавшийся в индивидуальном порядке перещеголять всех других. По его инициативе был подготовлен проект Указа Президиума Верховного Совета СССР о переименовании аж самой Москвы. Столица мира должна, дескать, носить имя величайшего из великих. Надеялся ли Лаврентий Павлович на успех или нет — это не имело значения: выдвигая свое предложение, он не терял ничего, а приобрести кое-что мог. Старательность его, безусловно, станет известна Иосифу Виссарионовичу. Хотя бы потому, что для принятия подобного указа председатель Президиума Верховного Совета Николай Михайлович Шверник обязательно должен согласовать его в Бюро Президиума ЦК, то есть с тем же Сталиным.

А такая инициатива, надо понимать, не обязательно наказуема. Лаврентий Павлович мог даже проявить характер, повозражать Иосифу Виссарионовичу, упрекая его в чрезмерной скромности, в недооценке великой исторической роли. Ну и вышло так, или почти так. Ознакомившись с проектом, Сталин спросил:

— Твоя работа?

— Это выражение народного мнения.

— Значит ты, Лаврентий, выражаешь мнение широких масс. Не будем уточнять сейчас, кто дал тебе такие полномочия. Лучше скажи: кому мы, по воле народа, поставили недавно хороший памятник напротив Моссовета?

— Юрию Долгорукому, основателю…

— Тогда почему бы нам не переименовать Москву в город Долгорукий? Не торопись с ответом, — Иосиф Виссарионович жестом остановил собеседника. — Потому, Лаврентий, что тебе от этого нет никакой выгоды.

— Но…

— Помолчи и послушай. Москва — это символ, это объединяющий центр, вокруг которого сплотились народы нашей страны. Название ее неизменно и бессмертно, как бессмертен сам город. Не как мы с тобой… Что-нибудь одно, Лаврентий: или ты недооцениваешь значение Москвы, или опять, как с прыганьем в пустой бассейн, сознательно хочешь скомпрометировать товарища Сталина и ту идею, которой мы служим.

— Хотел сделать полезное и приятное… А массы поддержат.

— Люди могут смолчать, но наш авторитет будет подмочен. Изрядно подмочен. Ми-и никогда не допустим таких глупостей.

Отказ прозвучал, но Берия остался доволен: еще раз продемонстрировал всем свою преданность вождю и заботу о его возвеличивании. Сумел использовать юбилей.

На торжественном заседании в Большом театре в честь семидесятилетия случилась неприятность, испортившая Иосифу Виссарионовичу настроение. Все было хорошо, празднично: букеты, улыбки, музыка. Руководители партии и правительства, наши и иностранные гости степенно и чинно занимали места в президиуме. Иосиф Виссарионович оглядел сцену и вдруг нахмурился. Недоумение промелькнуло на лице. Шевельнул пальцами правой руки — призывающий жест. Из-за кулис появился Власик, склонившись к уху Сталина что-то произнес. Иосиф Виссарионович встал и ушел со сцены. Зал замер в тревожном ожидании. Через несколько минут Сталин вернулся и все облегченно вздохнули. Торжество продолжалось по программе.

А случилось вот что. За столом президиума не оказалось одного из самых надежных соратников вождя — Андрея Андреевича Андреева, место которого было возле Иосифа Виссарионовича. В отличие от других присутствующих, Сталин сразу заметил это и выяснил причину. Оказалось, что у Андрея Андреевича приступ — спазм сосудов головного мозга, он потерял сознание. На Сталина это подействовало угнетающе: почему приступ случился именно сейчас, в торжественный момент? Андрей Андреевич на полтора десятка лет моложе, на здоровье, кроме слуха, не жаловался. Опять чьи-то происки: не могут ударить непосредственно по Сталину, но выбивают его друзей?!