Владимир Успенский - Тайный советник вождя

Нужно учесть, что столь важная акция по подъему престижа и стоимости рубля была проведена после жесточайшей войны, в которой мы понесли огромные экономические утраты. На голом месте такую акцию не совершишь. Рачительный хозяин, Сталин сумел сохранить и увеличить золотой запас страны, который к моменту выхода постановления составлял 2500 тонн, что и явилось прочной основой для принятия важнейшего решения. [113] С началом реформ в нашей стране золотой запас государства резко сократился и в 1992 году составлял всего 250 тонн, а наш рубль, еще недавно превышавший американский доллар, из золотого превратился в «деревянный» со всеми вытекающими отсюда последствиями. (Примеч. автора.)

Империалисты потерпели поражение, сравнимое разве что с поражением в глобальной битве за передел мира. Могущественный и самоуверенный Уинстон Черчилль, узнав о свершившемся, воскликнул в сильном волнении: «Что делает этот дядюшка Джо! Даже я в Бреттон-Вуде вынужден был согласиться променять фунт на доллар! Смертный приговор подписал себе дядюшка Джо!»

Черчилль, конечно, лучше других знал нравы финансовых акул. Они способны были простить многое. И расширение социалистического лагеря, и рост военных возможностей нашей страны, и конкуренцию, и так называемое гонение на их собратьев-евреев… Но простить крах, опустошивший их карманы, срывавший планы завоевания экономического мирового господства, они не могли. И готовы были теперь вести борьбу со Сталиным без всяких правил, в союзе хоть с самим Сатаной!

Исчезло письмо о распутстве Берии. Не из бекауриевского сейфа, а по рассеянности Сталина, что все чаще проявлялось с возрастом. Или из-за его небрежности: не внял моей просьбе никому письмо не показывать, ни с кем не говорить о нем, дабы уберечь от неприятностей тех, благодаря кому оно попало в наши руки. Сталин, с высоты своего положения, не осознал серьезности моих слов. Говорил об этом письме с Василием. С письмом в руках выходил в приемную к Поскребышеву уточнить что-то. Оставил этот документ то ли на столе у секретаря, то ли в своем кабинете, где побывало в тот день несколько человек. И уборщица в присутствии охраны убиралась утром. Может, сожгли письмо вместе с ненужными бумагами из мусорной корзины? Вариантов было много.

Иосиф Виссарионович сделал вид, что не придает значения мелкой пропаже, но с выводами не замедлил: впервые поколебался в полной благонадежности секретаря Поскребышева и давнего знакомца начальника охраны Власика. А я уж и не знал, что думать. По своим каналам пытался навести кое-какие справки. Ксения доверительно рассказала, что в экспедиции, в отделе первичной обработки почты, прошла проверка. С сотрудниками поодиночке беседовали товарищи с Лубянки. Вызывали и Ксению. Расспрашивали, как регистрируются письма, куда и кем направляются, просили охарактеризовать сотрудников. Впрямую о злополучном письме речь не велась, но я понял, что оно известно тому, кто не должен был о нем знать. Если Лаврентий Павлович поймет, что документ попал к Сталину через мои руки, то для меня это ничего не значило. Над Берией тяготел давний категоричный приказ Сталина, подтвержденный, кстати, после войны: «Если хоть один волос упадет с головы Николая Алексеевича, то ты, Лаврентий, сам останешься без головы». Берия не только не строил мне козни, но и всячески оберегал от разных неприятностей. Случись что со мной, подозрения могли пасть на него. А уж он-то знал, как умеет Иосиф Виссарионович держать слово.

Я рассказал Сталину о своих соображениях и еще раз попросил его ничего не предпринимать пока по утраченному письму, чтобы не осложнить положение Ксении и того же подполковника Щирова, отбывавшего наказание. Иосиф Виссарионович вроде бы внял моим словам, но через некоторое время в самой вроде бы безобидной обстановке прорвался у него накопившийся гнев. После своего юбилея Сталин, как и прежде, привозил на Ближнюю дачу товарищей по работе для совместного ужина, для обсуждения в непринужденных разговорах каких-то вопросов. Иногда было два-три человека, иногда до десятка и поболее. Министры, военные, хозяйственники… В теплое время стол накрывался в саду, осенью и зимой — в столовой. Угощение простое, но обильное. На первое по желанию борщ, харчо или уха. Каждый заботился о себе, наливал или накладывал в тарелку что хотел и сколько хотел. Самому Сталину в то время нравился кавказский деликатес: печень индейки, особым образом приготовленная с перцем. Запивал из фужера, смешивая красное и белое виноградное вино, пребывая в убеждении, что сие для него, в умеренной дозе, очень полезно. Отличие от прошлых лет состояло в том, что ужины эти, к моему глубокому огорчению, все больше превращались в заурядные попойки. Я говорил об этом Иосифу Виссарионовичу, но он лишь усмехался в ответ: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке…» Хотел видеть и слышать, каков в подпитии каждый из соратников.

Для некоторых гостей такие ужины были сущим наказанием и кончались плачевно. Мишенью насмешек зачастую становился Александр Николаевич Поскребышев, не умевший определять меру, быстро пьяневший. Да и нарочно спаивали его, чтобы выместить свою неприязнь. Не любили его. Через него ведь шла связь со Сталиным, к нему обращались с просьбами, от него слышали отказы. Хорошее-то быстро забывается, а это нет. Ничтожество, мол, сталинский горшконосец, а какую власть держит! Министры заискивают. Но в общем-то зря все это, Александр Николаевич был достаточно скромен, другой на его месте занесся бы куда выше. Но все распоряжения, пожелания Сталина выполнял неукоснительно, строго, без малейшего послабления. Вот и куражились за все это над ним некоторые обидчивые граждане.

Поскребышев будто обалдевал от водки, становился беспомощным, безответным. Каждый раз просил почему-то завести граммофон, вероятно путая с патефоном. «Опять упился до граммофонной трубы», — говорили о нем. Однажды его, шутя, столкнули в пруд. А чаще всего укладывали спать в ванне — это почему-то казалось смешным. При таком вот пьяном состоянии развязался у него однажды язык, начал плести что-то о своих семейных трудностях, о недоверии, об исчезновении документов. Никто, пожалуй, и не слушал внимательно, кроме Сталина. А Иосиф Виссарионович процедил сквозь зубы: «В ванну его, пусть протрезвеет… И в три шеи домой… Как работать с таким!» Дошло сие до Берии, и он охотно позаботился о том, чтобы Поскребышев тихо покинул свою должность, которую занимал много лет. Без всяких для него последствий. А Сталин остался без привычного, весьма полезного и, как мне казалось, преданного ему секретаря.

Так вот. Был обычный ужин. Выпили за «хозяина», потом за присутствовавших. Кто-то предложил «пустить анекдот по кругу» — такое бывало часто. Сталин сам не рассказывал, но слушал охотно, прощая сальности, если была изюминка, и сердясь, если анекдот был плоский, одна пошлость. По анекдотам судил о рассказчике. Начал, как обычно, грубовато-прямолинейный Буденный. Спросил: