Владимир Успенский - Тайный советник вождя

Затем Каганович и Хрущев. А также Микоян — не член Бюро. Был ли Булганин — утверждать не берусь, во всяком случае, Сталин упоминал и его. Сопровождал эту группу начальник правительственной охраны генерал-лейтенант Рясной.

Настроены были явившиеся зело агрессивно, особенно вдохновитель всех противусталинских «триумвиратов» Кабан Моисеевич Каганович — за что ему и воздавалось. Теперь же упивался возможностью взять реванш. Резко, в ультимативной форме, поразившей Иосифа Виссарионовича, потребовал Каганович немедленно закрыть так называемое «мингрельское дело», грозившее крупными неприятностями Лаврентию Берии, прекратить критические нападки партийной печати на руководителей органов госбезопасности (опять же на Берию и его ближайшее окружение), не устраивать открытого процесса по «делу врачей», смягчить позиции по отношению к США, Англии и Израилю.

Сталина удивили не сами требования, он их предполагал, его удивил наглый тон, наглое поведение всей группы, что можно было объяснить только одним: полной уверенностью в успехе. Заговорщики шли на риск, прекрасно понимая, что ждет их в случае неудачи. Учитывая это, Иосиф Виссарионович решил не обострять ситуацию, не толкать противника на крайность, а начать своего рода переговоры, выиграть время. Этому, не желая того, способствовал старый приятель Микоян, которого Сталин вплоть до XIX съезда считал человеком вполне надежным. А на сей раз Анастас Иванович, поддерживая Берию, «проявил заботу» и об Иосифе Виссарионовиче, посоветовал ему поберечь здоровье, уйти в отставку со всех постов. На заслуженный отдых. То есть разоружиться целиком и полностью. Нетрудно было понять, чем грозило это Сталину, имевшему много врагов и во всем мире, и в стране, и в том же Бюро Президиума. Однако сразу Иосиф Виссарионович эти предложения не отверг, пообещал взвесить, подумать.

— Крика было много, — Сталина утомил долгий рассказ. — Орал Каганович, руками размахивал. Маланья повизгивала из-за спины Лаврентия.

В конце концов я сказал: надо прекратить базар, выпить вина и разойтись по-хорошему, чтобы не рубить с плеча, а найти общую линию. Они ведь понимали, что с ними будет, если я обращусь прямо к народу и армии. Мелкий порошок из них будет…

— И выпили? — поинтересовался я, вспомнив о том, что ночью Сталина рвало с кровью и как он содрогнулся недавно при упоминании о вине.

— Да, распили несколько бутылок. Вино было без привкуса, — пояснил Иосиф Виссарионович, поняв суть моего вопроса. — Все наливали из одних и тех же бутылок.

— Кто именно?

— Говорю — все. И Микоян, и Лаврентий, и я тоже… Нет, дело не в этом, — двинул он левой рукой, будто отмахиваясь от чего-то. — Я перенервничал, принял близко к сердцу. Голова разболелась. Лег спать. А потом стало плохо. Так бывает, когда очень переволнуешься. Мы отвыкли от поражений.

— Значит, совещание не состоится?

— Почему же, дорогой Николай Алексеевич?! — Сталин впервые за этот день улыбнулся широко и самодовольно. — Раз уж мы собрали в Москве наших надежных товарищей, совещание надо провести обязательно. Тем более после визита группы Лаврентия. Вот отдохнем несколько дней и проведем… Мы дадим вам знать…

На этом, собственно, и расстались, обменявшись еще несколькими фразами. Я знал, что на даче у него, как и на квартире, не имелось даже элементарной аптечки, однако поинтересовался, есть ли нитроглицерин, столь необходимый в экстренных случаях. Оказалось, что и этого нет. Сталин, воистину, принадлежал к тем немногочисленным людям, которые просто не способны заботиться о себе. Они заботятся, думают о самом разном, от судьбы планеты или государства до здоровья своих близких, своих знакомых. Только на себя не остается у них времени, да и стремления тоже. На неустроенность свою не сетуют, поэтому ее и не замечает никто. Помогать бы таким надо, а помогают-то, наоборот, тем, кто сосредоточен на личных интересах, кто жалуется на свои невзгоды.

Уехал я затемно, пожелав Сталину выспаться и отдохнуть. Он ответил, что с ним все в порядке, он немного поест, а потом, пожалуй, поработает над второй частью «Экономических проблем социализма». Ну что же, входил, значит, в привычную колею: раньше трех он не ложился. Это обстоятельство как раз и успокоило меня.

Утром, около одиннадцати, снова позвонил Василий Сталин. Говорил на этот раз не только взволнованно: растерянность и страх звучали в его голосе. Сказал, что охранники обнаружили отца на полу в кабинете возле письменного стола, перенесли в спальню на диван, что он без сознания, дышит тяжело, хрипло и не открывает глаз. К нему уже выехали министр здравоохранения Третьяков, главный терапевт Минздрава Лукомский и другие врачи. Василий сообщил о случившемся членам Бюро ЦК. Ворошилов, Булганин, Берия, Хрущев, Маленков и Микоян прибудут с минуты на минуту. Другие товарищи, которым он звонил, допуска на дачу не имеют, могут приехать только по разрешению Берии или Рясного. Я понял, кого Василий имел в виду. Но ко мне-то, с моим уникальным удостоверением, с подписями Сталина и Берии, это отношения не имело?!

Вызвал машину, поехал. Однако на повороте с шоссе в лесок, к даче, был остановлен на контрольно-пропускном пункте. Начальник пункта был новый, в лицо меня не знал. Сверился с каким-то списком, удивленно рассматривал мое удостоверение, долго звонил куда-то. Вышел из будки злой и смущенный. Сказал, что приказано никого не пускать. Пришлось повернуть обратно. Как я узнал впоследствии, доступ на дачу имели в те дни только члены бериевской группы, Василий и Светлана Сталины и почему-то Ворошилов. Ну и врачи по особому отбору. В списке не оказалось Молотова, Андреева, главы государства — Председателя Верховного Совета Шверника, военных министров и вообще всех тех, кому предстояло участвовать в несостоявшемся совещании. Не должны они были видеть, как умирает Иосиф Виссарионович. Зато при Сталине безотлучно находился генерал-лейтенант Рясной.

В томительном ожидании новостей медленно текло время. Телефон мой действовал, но лучше было не пользоваться им. Так, вероятно, считали и другие товарищи, оказавшиеся в столь же неопределенном положении, как и я. Третьего марта, ближе к полудню, ко мне последний раз пробился по телефону Василий Сталин. Это был не разговор, это был вопль отчаяния с надеждой хоть на какую-то помощь. Отсеивая эмоции, я уяснил вот что. Состоявшийся утром консилиум поставил диагноз: кровоизлияние в левом полушарии мозга на почве гипертонии и атеросклероза. В боковых и передних отделах легких патологии нет. В работе сердца особых отклонений не отмечено, признаков инфаркта миокарда не обнаружено.

— У Жданова тоже не обнаруживали! Ни у кого инфаркта не обнаруживали! — кричал Василий. — А отец без сознания, стонет. С ложечки кормят, а у него кровавая рвота. Это что, от мозга? Не лечат его, добивают его! Убивают отца, Николай Алексеевич, а вступиться некому! Я сейчас приеду за вами. С конвоем! Дивизию подниму!