Альфред Рамбо - Русские и пруссаки. История Семилетней войны

«Армия Вашего Императорского Величества не уступила неприятелю ни единого вершка земли …, хотя сей последний имел на своей стороне не токмо авантаж ветра, но также и числительное превосходство. <���…> В конце концов король прусский принужден оказался к ретираде с поля баталии. Мы провели всю ночь на виду у неприятеля, а заутро опять построились в ордер-де-баталии» [137].

Фермор признается, что не решился на атаку и ограничился только огнем артиллерии. Затем следует описание наступательных маневров неприятельской конницы, но «преужасный огонь наших пушек принудил оную оборотиться в бегство». Фермор не скрывает значительность собственных потерь, однако «было взято немалое число пленников, захвачены пушки и знамена, несумнительные трофеи нашей победы». Он не преминул уколоть принца Карла и генерала Сент-Андре, которые «сбежали, не надеясь на счастливый исход сего дела». (Известно, что оба они сполна отплатили ему хулою при своих дворах.) Фермор объясняет, что не предпринял атаки на следующий день по причине большой убыли людей в полках и совершенно расстроенного состояния корпуса Броуна. В донесении русского главнокомандующего было, во всяком случае, не меньше правды, чем в тех бюллетенях, которые Фридрих II через своего министра Финкенштейна рассылал по всем ветрам для всеевропейской известности.

Единственная ошибка Фермора заключалась в том, что он послал к генералу Доне парламентера с предложением перемирия на два или три дня для похорон всех убитых. На это, естественно, последовал ответ, что поскольку победу одержал король, то сие остается на его попечении. Но каждая армия занимала свою часть поля битвы, и забота о павших и раненых соответственно разделилась между ними.

Если верить Болотову, то на стороне королевской армии творились ужасающие дела:

«А мужики так были на них (русских. — Д.С.) злы, что как пруссаки согнали их несколько тысяч и заставили рыть ямы и погребать побитых, то метали они в оные не только мертвые трупы, но и самих тяжелораненых, лежащих беспомощными на месте сражения и зарывали их живыми в землю. Тщетно несчастные сии производили вопли, просили милосердия и с стенаниями напрягали последние свои силы, стараясь выдираться из-под мертвых трупов; но вновь накиданные на них кучи придавливали оных и лишали последнего дыхания» [138].

Впрочем Болотов вообще склонен к патетике, и сам он не присутствовал на том месте, хотя король не очень-то церемонился с пленниками, в том числе и с генерал-лейтенантом Чернышевым. Все они были отправлены в Кюстрин и посажены по казематам. На их жалобы о дурном содержании Фридрих велел ответить, что они сами виноваты в сожжении города.

Конечно, короля заботили не русские, оказавшиеся в плену, а те, которые все еще занимали высоты Картшена, где с минуты на минуту мог появиться Румянцев и откуда велась эта докучливая канонада.

По рассказу Катта, до короля долетала картечь, и полковник Шверин, сопровождавший его на рекогносцировке, сказал ему: «Разве вы не видите, что целятся прямо в вас? — Нет, не вижу. — Э, черт возьми! Но пули в двух шагах от вашей лошади, вы хоть слышите? — Все это вздор, г-н Шверин! — Ну, что ж, оставайтесь здесь, если вам так нравится! А мое место во главе полка, которым я имею честь командовать».

Еще 27 августа Фридрих писал министру Финкенштейну, «что здесь может произойти еще одна баталия, если к армии неприятеля присоединится генерал Румянцев» [139]. Но такая битва зависела только от него самого, благодаря тому счастливому для пруссаков обстоятельству, что Румянцев так и не появился.

Фридрих II занял позицию к юго-западу от Цорндорфа, за три километра до кюстринских предместий. Возможно, он предполагал отступить по мостам этого города в том случае, если Фермор не ретируется первым. Но 27 августа русские, обойдя Цорндорф с юга, смело направились к Грос-Каммину, где пруссаки даже и не беспокоили их вагенбург. Они двигались двумя колоннами, между которыми ехали повозки с ранеными и безтягловыми пушками, влекомыми вручную солдатскими упряжками. Это было весьма слабое построение, в случае если бы пришлось отражать серьезную атаку. Но Фридрих удержался от такого соблазна. Он только наблюдал, скрестив руки на груди, за этим грозным отступлением русской армии. Его войска скорее сопровождали, чем преследовали ее. Когда гусары слишком приближались к арьергарду Фермора, их встречали пушечными выстрелами.

В этот же день Фридрих сообщил Финкенштейну, что «дела принимают здесь более благоприятный оборот». Румянцев поспешно оставил свою позицию у Шведта и отступал к Ландсбергу для соединения с большой армией. 29-го король получил сведения об австрийской армии (Лаудона), которые побудили его тоже готовиться к отступлению. Он не отказал себе в удовольствии уведомить маркграфиню Байрейтскую, что в происшедшей баталии было уничтожено 30 тыс. русских [140], а в разговоре с Кейтом еще и поиздеваться над противником:

«Сегодня с сих варваров моих нечего было даже и взять, кроме кучи раненых и их жалких пожитков. Видели, что они сотворили с этой несчастной деревней? <���…> Если бы Вольтер посмотрел на все это, вот было бы крику: „Ах, варвары! Ах, разбойники! Да неужели вы еще надеетесь попасть в Царствие Небесное?“» [141]

И прибавил:

«Государи, пользующиеся подобным войском, должны сгореть от стыда. Они виновны и отвечают перед самим Богом за все содеянное зло».

Но все-таки Фридрих не бросился преследовать этих «поджигателей», а довольствовался лишь тем, что подбирал за ними кое-какие крохи их «жалких пожитков».

Фермор соединился в Ландсберге с дивизией Румянцева, а король 2 сентября выступил сначала на Кюстрин и затем пошел в Силезию.

Теперь, имея перед глазами все прямые следствия битвы 25 августа, самое время рассудить, кто же все-таки был победителем при Цорндорфе. Вообще говоря, победителем следует считать того, кто в результате сражения добился тех результатов, на которые рассчитывал при его начале. Фридрих хотел сбить русских с позиции и опрокинуть их в Варту, но ничего из этого не получилось. Напрасно выбирал он позицию то к югу, то к востоку от занятых неприятелем высот, напрасно метался вокруг них как лев, quarens quem devoret [142] , все было безуспешно, да и сам он оказался отброшенным в долину. Весь день 26 августа ему пришлось терпеть наскоки неприятельской кавалерии и надоедливый огонь его батарей, 27-го он отошел к Тамзелю, оставив русским их вагенбург и путь к отступлению. Они же дошли почти до самого Тамзеля, продефилировали под носом у пруссаков, как бы предлагая своим воинственным строем сразиться в третий раз. И если бы русские оставались на исходных позициях, то, как мы видели, уходить пришлось бы Фридриху. И впоследствии, имея перед собой лишь их арьергард, прикрывавший двойную колонну, загроможденную лазаретными фурами, влекомыми вручную пушками и двигавшуюся по столь опасному берегу Варты, король даже не пытался начать сколько-нибудь серьезное преследование. Он ограничился тем, что сопровождал их до Блюмберга и захватил несколько отставших повозок. Конечно, и Фермор не достиг поставленной цели — взятия Кюстрина, так же как и Фридрих не разгромил русских. В качестве более отдаленных следствий Цорндорфской битвы отметим, что разгром корпуса Броуна, и без того слишком вялого, а также тяжелые потери Фермора помешали предпринять что-либо значительное во время осенней кампании. Но и у пруссаков урон был не менее чувствителен. Когда Фридрих снова оказался перед австрийцами под Гохкирхеном (14 октября) {50} , ему недоставало как раз тех самых «силезских чертей», которыми он пожертвовал у Цорндорфа. Поэтому гохкирхенское поражение можно считать эпилогом резни 25 августа.