Михаил Лобанов - Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи

Во время наших встреч со Сталиным я оценил собственную дальновидность. Сталину нравился Воронов, который к тому же, чтобы не раздражать собеседника заиканием, был похвально немногословен в Ставке. Даже «разносы» нас Верховным носили отеческий характер. Не могу не припомнить одну комическую сцену. Сталин, держа потухшую трубку в руке (верный признак дурного настроения), прохаживается перед нами, стоящими чуть не по стойке «смирно». Дело идет о каких-то пустяках, но Верховный непреклонен, сурово смотрит перед собой на уровне груди высокого Воронова, и в поле его зрения попадают ордена начарта. Излив раздражение, Верховный прошипел:

— Зазнались, орденов нахватали! — Последовала короткая пауза, после которой он, уже успокаиваясь, добавил: — Да ведь сам награждал!

Уехала из Москвы часть наркоматов, эвакуировалась часть промышленности, потянулось на восток население. Москва стала прифронтовой столицей, а Верховный оставался на посту в Москве. Немецкая авиация бомбила столицу. И если, когда Сталин работал в доме около метро «Кировская», его удавалось убедить уйти в убежище, то в октябрьско-ноябрьские дни он оставался в своем кабинете в Кремле и во время бомбардировок. Звенели стекла в окнах от стрельбы зениток и взрывов бомб, а в кабинете Верховного шла напряженная работа. Только говорили немного громче, чтобы перекрыть гул, стоявший над Москвой.

16 октября днем мне неожиданно позвонил Сталин и спросил: правда ли, что я уезжаю из Москвы? «Прошу этого не делать, остаться в Москве». Я доложил, что ГАУ грузится, а у меня и мысли об отъезде не возникало. «Вы остаетесь в Москве. Как же можно начальнику ГАУ уезжать из нее?» Сталин сказал, что это хорошо, а то ему доложили, о моем предполагаемом отъезде. Тут я вынужден был спросить, кто же позволяет себе докладывать то, чего нет в действительности? Последовал ответ: Хрулев. После разговора со Сталиным я тотчас же позвонил Андрею Васильевичу и попросил его, чтобы он не вводил в заблуждение Верховного. Хрулев стал что-то объяснять, но при всем к нему уважении пришлось резко сказать, что он ошибся и напрасно поспешил с докладом.

Нисколько не кривя душой, должен заявить, что в труднейшие октябрь и ноябрь 1941 года ни у кого из руководства, оставшегося в Москве, не было и намека на какую-либо панику и растерянность. Как-то уже в самом конце ноября к исходу глубокой ночи, когда мы вымотались до предела, Д. Ф. Устинов предложил мне поехать с ним на дачу и поспать там несколько часов. Наркомовская машина рывком взяла с места, и мы понеслись по загородному шоссе. Дача находилась в сорока с лишним километрах от Москвы, на Николиной горе. Едва добрались до постелей, как нас свалил тяжелый сон. А утром мы возвращались в Москву освеженные и бодрые. Приехав в ГАУ, я случайно узнал, что отдыхали-то мы под носом у врага. Как раз в ту ночь недалеко от Николиной горы бродили просочившиеся в наше расположение немецкие разведывательные отряды…

Орудие и миномет, даже танк без выстрела не представляют собой грозного оружия. Не опасен и самолет без бомбы. Бой — это грохот выстрелов и разрывов, вой осколков, свист пуль. Артподготовка — это потрясающая нервы и технику врага канонада. Мгновенный огневой налет и тотчас же перенос огня на фланги или в глубину — все это выстрелы, все это расход боеприпасов И все это очень нужно и является решающим в бою с врагом. Запросы на боеприпасы никогда не прекращаются. Впоследствии, когда мы стали получать боеприпасы в необходимом количестве, ГАУ взяло на себя еще одну функцию — напоминать, чтобы подвезенные к огневым позициям боеприпасы не оставались забытыми при продвижении вперед. К сожалению, это имело место. Отсюда частично известное «эхо войны», когда и по сей день приходится обезвреживать не только вражеские, но и собственные, забытые боеприпасы.

В том, что мы сумели хорошо наладить производство боеприпасов, огромную роль сыграл Дмитрий Федорович Устинов. Трудно, ох как трудно было Наркомату вооружений удовлетворять неимоверные потребности фронтов. На долю Дмитрия Федоровича выпало, помимо прочего, тяжкое бремя исправления на ходу ошибок, допущенных перед войной до его прихода в Наркомат. По-всякому было во время войны. Вспыхивали горячие споры, но всегда они заканчивались нахождением решений, отвечающих интересам дела.

В годы войны ГАУ пристально следило за разумностью использования того или иного вооружения. Опрометчиво принятый в июле 1941 года, вопреки мнению ГАУ, 37-мм миномет-лопата был после двухмесячного производства снят с вооружения как малоэффективный. Помнится, один из ретивых артиллеристов решил испытать этот миномет-лопату выстрелом стоя, с упором плиты его в живот. Конечно, при отдаче он был за свою такую ретивость наказан.

Для меня этот миномет памятен и очередной стычкой с Маленковым. Он явился на полигон, чтобы лично проверить, как действует оружие. Зрелище было комическое: тучный Маленков, лежа на животе, стреляет из миномета-лопаты. Сопровождавшие его чины ахали и охали, выражая свое восхищение происходящим: как же, сам товарищ Маленков изволят стрелять… Сделав выстрел, он поднялся и потребовал от меня немедленно подготовить документацию о передаче промышленности заказа на миллион минометов-лопат. Спорить с ним, разгоряченным собственным «подвигом», было бесполезно. Я только осведомился: ста мин для каждого миномета будет достаточно на первый случай? Маленков согласился. Тогда я поинтересовался: за счет чего промышленность изготовит 100 миллионов мин? Окинув меня грозным взглядом, Маленков молча пошел к машине. На том дело и кончилось.

Как сейчас, помню вечер в Ставке после окончательного разгрома группировки фашистских войск под Сталинградом. Поскребышев вошел в кабинет И. В. Сталина и доложил, что через несколько минут будут передавать по радио приказ наркома обороны о победе наших войск. В кабинете Сталина не было ни радиоприемника, ни радиоточки. Она находилась в кабинете Поскребышева. В Ставке в этот час находился и Г. К. Жуков. Сталин предложил пойти послушать Левитана.

Безмерно радуясь содержанию передававшегося по радио приказа, я наблюдал, как Сталин, расправив плечи и став как будто выше ростом, попыхивал трубкой, останавливался с гордо поднятой головой и, поглядывая поочередно то на Георгия Константиновича, то на нас, не скрывал своего удовлетворения победой и гордости за блестящий успех наших войск. Особенно он подтянулся и приосанился, когда Левитан читал раздел приказа о пленении немецких генералов, среди которых был и фельдмаршал Паулюс. И это было так понятно. После многих месяцев труднейших, ожесточеннейших сражений требовалась разрядка. Теперь и вовсе стало ясным превосходство наших войск над кичливым врагом с его хвалеными генералами и фельдмаршалами.