Михаил Лобанов - Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи

Конечно, выявление в деятельности Сталина того, что ранее было скрыто, что разрушало миф о непогрешимости вождя, вызывалось самой необходимостью для страны, десятилетиями жившей в условиях разрыва между официальной идеологией и реальной историей. Но в хрущевском «разоблачении культа личности» было сумасбродным само противопоставление «злого»

Сталина и эдакого иконного Ленина, оценка Сталина вне истории, природы государства с заложенным в нем — именно Лениным — тоталитаризмом. Нечего уже говорить об аморальности самого критика «культа», собственные руки которого были в крови от всяких «чисток», репрессий в тридцатые-сороковые годы. Кроме того, Хрущев, видимо, не мог простить Сталина за ту роль шута, которую приходилось ему порой играть при нем, и это обстоятельство, как, может быть, и сами его интеллектуальные возможности, не позволяло ему держаться того достойного тона, который приличествует при характеристике исторической личности. В своих «Мемуарах» он настолько заносится в своих фантазиях о Сталине, что невольно теряется доверие вообще к его «Свидетельствам». Неловко даже цитировать то, что сочиняет «Никита», но для понимания его «фольклорного» дарования можно кое-что привести. Вот его излюбленная тема: как Сталин якобы спаивал всех, кто попадал ему под руку. «Берия сказал Сталину, что Ракоши говорит, будто мы пьянствуем, Сталин в ответ: «Хорошо, сейчас посмотрим». Сели за стол, и начал он Ракоши накачивать; влил в него две или три бутылки шампанского и другого вина. Я боялся, что Ракоши не выдержит и тут же умрет. Нет, выкарабкался… Ракоши не пошел к Сталину завтракать, а тот подшучивал: «Вот до какого состояния я его довел». Такого рода анекдотами потчует публику пенсионер союзного значения.

Каким бы ни было отношение к Сталину, но одно не подлежит сомнению — его неколебимая верность идейным принципам. Кажется, что при нем (в послевоенное время) невозможно было и представить, чтобы партократы, десятилетиями орудовавшие на вершинах власти, вплоть до членов Политбюро, переметнулись бы вдруг на сторону тех, кого сами еще вчера клеймили классовыми врагами. Ныне это стало фактом. Когда-то «сталинисты», сегодня эти оборотни уже обвиняют в сталинизме других, всех тех, кто не отрекся, как они, от своей истории, от всего того, что было сделано, пережито — за годы новой России, до пресловутой «перестройки». О метаморфозе с одним из таких «сталинистов» уместно здесь рассказать.

В ноябре 1972 года в «Литературной газете» была опубликована очень пространная (на двух полосах) статья доктора исторических наук А. Яковлева «Против антиисторизма». Статья начиналась словами: «Особым смыслом исполнен приближающийся пятидесятилетний юбилей Союза Советских Социалистических Республик. Эти полвека — блестящее доказательство той истины, что история человечества развивается по восходящей линии, в полном соответствии с объективными законами общественной жизни, открытыми великими учеными К. Марксом и Ф. Энгельсом». Далее следовал, казалось, нескончаемый парад побед социализма в нашей стране: «50 лет СССР — это зримое свидетельство героизма, самоотверженности, исторических свершений всех народов великого Советского Союза…»; «…наша жизнь — бурная, полная революционного динамизма, новаторской энергии, созидательной мощи…»; «Сегодня общество развитого социализма решает проблемы, небывалые по своей новизне, размеру и характеру…», «…экономические и социальные достижения социализма, преображая общество, оказывают огромное воздействие и на рабочий класс…»; «…это находит воплощение… в росте общей и профессиональной культуры, образованности, социальной активности, развитии социалистической морали…»; «…землю преображают, космос штурмуют крестьянские сыны…» и т. д. и т. д.

Автор с позиции ортодоксального марксизма-ленинизма, непримиримости, классовой борьбы обличает все, что, по его мнению, не отвечает «развитому социализму». Это и буржуазные идеологи, лелеющие миф об «исчезновении классов при сохранении частной собственности», и Маркузе с его социальной интеграцией рабочего класса в капиталистическом обществе, и те, кто умаляет главенствующую роль в нашей стране рабочего класса, выдвигая на его место интеллигенцию, и те, кто обращается к «истокам». Против последних и направлен главный удар А. Яковлева. «Истоки» — это, собственно, то, с чем человек связан изначально и навсегда — родная земля, Родина, народные традиции, преемственность поколений, ценности многовековой культуры и т. д. Все это и «выкорчевывается» автором, под видом борьбы с «патриархальностью», «внеклассовостью», «внесоциальностью», «антипартийностыо», «антиисторизмом» и т. д. Особенно ему не по нраву русская деревня. Хорошо, конечно, что разделались со «справным мужиком» (у которого «ходил в кабале» многомиллионный «сеятель и хранитель»): «А «справного мужика» надо было порушить. Такая уж она неумолимая сила, революция…» Любое доброе слово о крестьянстве (в том числе и как о «питательной почве национальной культуры») расценивается как «любование патриархальным укладом жизни, домостроевскими нравами», а это значит — выступать против Ленина, его оценки крестьянства. Лениным автор действует поистине как иконой и как дубиной, всякий раз ничего не доказывая, а резонерствуя или вопрошая угрожающе: «Тот, кто не понимает этого, по существу, ведет спор с диалектикой ленинского взгляда на крестьянство, с социалистической практикой переустройства деревни», «в прямом противоречии с Лениным»; «С кем же, в таком случае, борются наши ревнители патриархальной деревни и куда они зовут?..» и т. д. Приведя фразу из одной книги о том, что герой не согласен со словами Чернышевского о русских, как «нации рабов», А. Яковлев неотразимо обличает: «Полемика идет не только с Чернышевским, но и с Лениным».

Верный ленинец срывает «все и всяческие маски» с религии, Церкви, ее служителей, «воспевателей». «Во многих стихах мы встречаемся с воспеванием церквей и икон, а это уже вопрос далеко не поэтический». «Мы не забываем, что под сводами храмов освящались штыки карателей, душивших первую русскую революцию… Самая «демократическая» религия в конечном счете реакционная, представляет собой идеологию духовного рабства» и т. д. Реакционерами именуются В. Розанов, К. Леонтьев, изобличаются «Вехи», «бердяевщина» и т. д. Много имен собственных русских литераторов попало под идеологическую дубинку партократа за их патриотические слова о России. Олегу Михайлову попало за то, что он писал о генерале Скобелеве «без учета его реакционных умонастроений», Сергею Семанову «за то, что в своей брошюре о памятнике «Тысячелетие России» в Новгороде не проявил классовой бдительности в оценке исторических фигур, выбранных скульптором. Особенно досталось мне за книгу «Мужество человечности». Мне вменялось в вину и то, что я назвал крестьян «наиболее нравственно самобытным национальным типом», и за слова о «разлагателях, национального духа», и мое непонимание того, что «национальный дух» Плеханова и Победоносцева несовместимы (о них у меня и речи нет), и сходства моих мыслей со славянофильскими и т. п. Вот один из криминалов: «Внеисторический, внеклассовый подход к проблеме этики и литературы характерен для понимания М. Лобановым эпопеи Л. Толстого «Война и мир» (статья «Вечность красоты», «Молодая гвардия» № 12, 1969). Отечественная война 1812 года трактуется М. Лобановым как период классового мира, некоей национальной гармонии. Неприятие М. Лобанова вызывают идеи Великой Французской революции: якобы избавление от них как от «наносного, искусственного, насильственно привитого» и возвращение к целостности русской жизни» обеспечивало, по его мнению, «нравственную несокрушимость русского войска на Бородине».