Иван Солоневич - Диктатура сволочи

В той схеме, которую нам вдалбливали в то время в университетах Европы - на смену "буржуазной революции" с неизбежностью геологического процесса должна была придти пролетарская: четвертое сословие должно смести третье. Вся сумма гуманитарных наук последнего столетия, в сущности, только то и делала, что готовила пролетарское продолжение буржуазной революции. Подготовка была проделана настолько основательно и научно, что даже и сейчас м-р Бэвин и тов. Молотов никак не могут договориться: так кто же из них является настоящим пролетарием? Точно так же, как геноссе Гитлер и товарищ Сталин никак не могли договориться: так кто же из них является настоящим социалистом? Окончательное определение будет, по всей вероятности, принадлежать владельцам наиболее дальнобойных орудий. И за все это будет платить своей кровью и своим потом именно пролетариат.

Современный рабочий класс Европы играет прискорбную роль того ребенка, у которого, по русской пословице - семь нянек и который поэтому остается без глаза. С пролетариатом нянчатся все. Все его опекают, все его воспитывают, все ему льстят и все ему врут. И от всего этого он остается без хлеба, без крова и без штанов. И на его шею садятся французские бесштанники, немецкие фашисты или русские коммунисты. Няньки исчезают - они заменяются держимордами. Трудящийся класс перестает быть теоретическим мессией - он становится бандой прогульщиков, лодырей, саботажников и вредителей, которой нужны: "ярмо, погонщик и бич" - появляется и то, и другое, и третье. В стране самого последовательного социализма - в СССР - рабочий за двадцатиминутное опоздание к станку подвергается тюремному заключению, и не по приговору суда, а по постановлению партийной полиции. Русский пролетариат, в результате своих всемирно-исторических побед, опустился до положения раба на ямайских плантациях середины прошлого века. Его, правда, не бьют плетьми - это было бы несовременно. Но ямайские плантаторы не расстреливали своих рабов: это было бы слишком дорого, раб стоил денег,пролетарий не стоит ни копейки. Над ним нет владельца, как над ямайским рабом, над ним нет босса, как над американским рабочим, но над ним возвышается платный, строго централизованный бюрократический погонщик Якобинской, фашистской или коммунистической партии. Этот погонщик спуска не даст - хотя бы по одному тому, что и ему партия спуска не даст. Ибо он, погонщик, является только бессловесным бичом в руках Вождя.

Если термины "народ", "масса", "пролетариат" и прочее принять мало-мальски всерьез, тогда никак нельзя будет объяснить унылую закономерность всех трех великих революций: во всех трех странах история повторилась с поистине потрясающей степенью точности: над "народом" устанавливает свою диктатуру "класс", над классом - партия и над партией вождь. Народ отдает "всю власть" классу, потом партии, потом вождю. Народ, потом класс, потом партия каким-то таинственным образом отказываются от всех не только демократических, а просто человеческих прав, чтобы превратиться в бессловесное и голодное стадо. В каждом из этих трех случаев можно подыскать отдельные объяснения для всемогущества Робеспьера, Сталина и Гитлера. И точно также в каждом из этих трех случаев можно подыскать отдельные объяснения для тех войн, которые возникают из этих диктатур. Но после примеров трех великих революций - не считая не очень уж великую итальянскую революцию - никакие отдельные объяснения не могут удовлетворить никакого разумного человека. Мы имеем дело с закономерностью. Эту закономерность можно припрятать в мистику таких объяснений, как "стихия революции", - это очень любили делать все революционно писавшие русские люди. Можно также ограничиться ссылкой на полную бессмысленность всего исторического процесса, - это очень любили делать революционно писавшие русские люди, сбежавшие от революции. Заготовщики материалистических революций очень любят прятаться за юбку мистики, - в тех случаях, когда им вообще удается спрятаться куда бы то ни было. Материалистическая философия принимает в этих случаях, я бы сказал, удручающе богословский характер: вот галдели люди всю жизнь о точном научном познании общественных явлений, боролись всю свою жизнь против всяческой "поповщины", тайны, непознаваемого, и прочей мистики, - а когда зажженный ими же пожар опалил их собственные бороды - начинают выражаться столь мистически, как не выражались и средневековые богословы. И врать так, как не врал даже и барон Мюнхгаузен.

Предоставим мистику стихии таким людям, как покойник Лев Троцкий - он всю свою жизнь тщательно подбирая все легко воспламеняющиеся щепки, поливал их бензином и чиркал надо всем этим своей марксистской спичкой. Был очень доволен стихией революционного пламени, пока ему удавалось погреть у него свои руки - и проклял эту стихию, когда она обожгла ему нос. Таких троцких есть десятки, может быть, и сотни тысяч. Они восторгаются стихией, пока она греет их руки и карманы, и предают ее всяческой анафеме, когда она начинает греть чужие руки. Народ - трудящиеся, пролетариат, партия и даже чрезвычайка - воплощают в себе всю мудрость истории, пока они греют: Мирабо и Милюкова, Ролана и Керенского, Дантона и Троцкого. Они становятся исчадием ада для Милюкова, когда его вышибает Керенский, для Керенского - когда его вышибает Троцкий, для Троцкого - когда его вышибает Сталин. По этому же погребальному пути проходит и пролетариат: он велик и, мудр, пока на его спине едет Троцкий. Он становится стадом, когда на его шею садится Сталин. Он исполнен классовой сознательности, пока он гарцует под моим седлом. Он становится плебсом, когда меня с этого седла вышибли.

В революционной литературе нужно различать манифесты и мемуары. Манифесты пишут люди, лезущие на пролетарскую шею. Мемуары пишут люди, сброшенные с этой шеи. В манифестах пролетариат фигурирует в качестве мессии, в мемуарах он фигурирует в качестве сволочи. И это называется научным познанием общественных явлений.

Совершенно очевидно, что в те трагические моменты истории, когда Керенский вышиб Милюкова, Робеспьер - Дантона или Сталин - Троцкого, очень много изменилось в психологии Милюкова, Дантона и Троцкого, но что народ, масса, пролетариат и прочее - чем он был до Милюкова, Дантона или Троцкого - тем он и остался после всех их. Что двадцать миллионов французов или двести миллионов русских не были мессиями до 9 термидора или 25 октября и не стали сволочью после этих всемирно-исторических дат. Что культурный и умственный уровень десятков и сотен миллионов людей не меняется и не может меняться в зависимости от того, кто из очередных первых любовников революции отправлен в отставку или на эшафот. Карабкаясь к вершинам власти - эти люди пишут манифесты. Летя кувырком с этих вершин - они пишут мемуары.