Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe

...Лeтомъ 1921 года я съ женой и Юрой сидeли въ одесской чрезвычайкe... Техника "высшей мeры" тогда была организована такъ: три раза въ недeлю около часу дня къ тюрьмe подъeзжалъ окруженный кавалерiйскимъ конвоемъ грузовикъ -- брать на разстрeлъ. Кого именно будутъ брать -- не зналъ никто. Чудовищной тяжестью ложились на душу минуты -- часъ, полтора -- пока не лязгала дверь камеры, не появлялся "вeстникъ смерти" и не выкликалъ: Васильевъ, Ивановъ... Петровъ... На буквe "С" тупо замирало сердце... Трофимовъ -- ну, значитъ, еще не меня... Голодъ имeетъ и свои преимущества: безъ голода этой пытки душа долго не выдержала бы...

Изъ оконъ нашей камеры была видна улица. Однажды на ней появился не одинъ, а цeлыхъ три грузовика, окруженные цeлымъ эскадрономъ кавалерiи... Минуты проходили особенно тяжело. Но "вeстникъ смерти" не появлялся. Насъ выпустили на прогулку во дворъ, отгороженный отъ входного двора тюрьмы воротами изъ проржавленнаго волнистаго желeза. Въ желeзe были дыры. Я посмотрeлъ.

Въ полномъ и абсолютномъ молчанiи тамъ стояла выстроенная прямоугольникомъ толпа молодежи человeкъ въ 80 -- выяснилось впослeдствiи, что по спискамъ разстрeлянныхъ оказалось 83 человeка. Большинство было въ пестрыхъ украинскихъ рубахахъ, дивчата были въ лентахъ и монистахъ. Это была украинская просвита, захваченная на какой-то "вечорници". Самымъ страшнымъ въ этой толпe было ея полное молчанiе. Ни звука, ни всхлипыванiя. Толпу окружало десятковъ шесть чекистовъ, стоявшихъ у стeнъ двора съ наганами и прочимъ въ рукахъ. Къ завтрашнему утру эти только что начинающiе жить юноши и дeвушки превратятся въ груду кроваваго человeчьяго мяса... Передъ глазами пошли красные круги...

Сейчасъ, тринадцать лeтъ спустя, эта картина была такъ трагически ярка, какъ если бы я видалъ ее не въ воспоминанiяхъ, а въ дeйствительности. Только что прошедшая толпа лeсорубовъ была, въ сущности, такой же обреченной, какъ и украинская молодежь во дворe одесской тюрьмы... Да, нужно бeжать! Дальше на сeверъ я не поeду. Нужно возвращаться въ Медгору и всe силы, нервы, мозги вложить въ нашъ побeгъ... Я взялъ подъ узды свою клячку и поволокъ ее обратно на лагпунктъ. Навстрeчу мнe по лагерной улицe шелъ какой-то мужиченка съ пилой въ рукахъ, остановился, посмотрeлъ на клячу и на меня и сказалъ: "доeхали, мать его..." Да, дeйствительно, доeхали...

Начальникъ лагпункта предложилъ мнe другую лошадь, впрочемъ, безъ ручательства, что она будетъ лучше первой. Я отказался -- нужно eхать дальше. "Такъ моторка же только черезъ день на сeверъ пойдетъ". "Я вернусь въ Медгору и поeду по желeзной дорогe". Начальникъ лагпункта посмотрeлъ на меня подозрительно и испуганно...

Было около шести часовъ вечера. До отхода моторки на югъ {430} оставалось еще девять часовъ, но не было силъ оставаться на лагпунктe. Я взялъ свой рюкзакъ и пошелъ на пристань. Огромная площадь была пуста по-прежнему, въ загонe не было ни щепочки. Пронизывающiй вeтеръ развeвалъ по вeтру привeшанныя на трiумфальныхъ аркахъ красныя полотнища. Съ этихъ полотнищъ на занесенную пескомъ безлюдную площадь и на мелкую рябь мертваго затона изливался энтузiазмъ лозунговъ о строительствe, о перековкe и о чекистскихъ методахъ труда...

Широкая дамба-плотина шла къ шлюзамъ. У берега дамбу уже подмыли подпочвенныя воды, гигантскiе ряжи выперлись и покосились, дорога, проложенная по верху дамбы, осeла ямами и промоинами... Я пошелъ на шлюзы. Сонный "каналохранникъ" бокомъ посмотрeлъ на меня изъ окна своей караулки, но не сказалъ ничего... У шлюзныхъ воротъ стояла будочка съ механизмами, но въ будочкe не было никого. Сквозь щели въ шлюзныхъ воротахъ звонко лились струйки воды. Отъ шлюзовъ дальше къ сeверу шло все то же полотно канала, мeстами прибрежныя болотца переливались черезъ края набережной и намывали у берега кучки облицовочныхъ булыжниковъ... И это у самаго Водораздeла! Что же дeлается дальше на сeверe? Видно было, что каналъ уже умиралъ. Не успeли затухнуть огненные языки энтузiазма, не успeли еще догнить въ карельскихъ трясинахъ "передовики чекистскихъ методовъ труда", возможно даже, что послeднiе эшелоны "бeломорстроевцевъ" не успeли еще доeхать до БАМа -- а здeсь уже началось запустeнiе и умиранiе...

И мнe показалось: вотъ если стать спиной къ сeверу, то впереди окажется почти вся Россiя: "отъ хладныхъ финскихъ скалъ", отъ Кремля, превращеннаго въ укрeпленный замокъ средневeковыхъ завоевателей, и дальше -- до Днeпростроя, Криворожья, Донбасса, до прокладки шоссе надъ стремнинами Ингуна (Сванетiя), оросительныхъ работъ на Чуй-Вахшe, и еще дальше -- по Турксибу на Караганду, Магнитогорскъ -- всюду энтузiазмъ, стройка, темпы, "выполненiе и перевыполненiе" -- и потомъ надо всeмъ этимъ мертвое молчанiе.

Одинъ изъ моихъ многочисленныхъ и весьма разнообразныхъ прiятелей, передовикъ "Извeстiй", отстаивалъ такую точку зрeнiя: власть грабить насъ до копeйки, изъ каждаго ограбленнаго рубля девяносто копeекъ пропадаетъ впустую, но на гривенникъ власть все-таки что-то строитъ. Тогда -- это было въ 1930 году -- насчетъ гривенника я не спорилъ: да, на гривенникъ, можетъ быть, и остается. Сейчасъ, въ 1934 году, да еще на Бeломорско-Балтiйскомъ каналe, я усумнился даже и насчетъ гривенника. Больше того, -- этотъ гривенникъ правильнeе брать со знакомъ минусъ: Бeломорско-Балтiйскiй каналъ точно такъ же, какъ Турксибъ, какъ сталинградскiй тракторный, какъ многое другое, это пока не прiобрeтенiе для страны, это -- дальнeйшая потеря крови на поддержанiе ненужныхъ гигантовъ и на продолженiе ненужныхъ производствъ. Сколько еще денегъ и жизней будетъ сосать этотъ заваливающiйся каналъ?

Вечерeло. Я пошелъ къ пристани. Тамъ не было никого. Я {431} улегся на пескe, досталъ изъ рюкзака одeяло, прикрылся имъ и постарался вздремнуть. Но сырой и холодный вeтеръ съ сeверо-востока, съ затона, холодилъ ноги и спину, забирался въ мельчайшiя щели одежды. Я сдeлалъ такъ, какъ дeлаютъ на пляжахъ, -- нагребъ на себя песку, согрeлся и уснулъ.

Проснулся я отъ грубаго оклика. На блeдно-зеленомъ фонe ночного неба вырисовывались фигуры трехъ вохровцевъ съ винтовками на изготовку. Въ рукахъ у одного былъ керосиновый фонарикъ.

-- А ну, какого чорта ты тутъ разлегся?

Я молча досталъ свое командировочное удостовeренiе и протянулъ его ближайшему вохровцу. "Мандатъ" на поeздку до Мурманска и подпись Успенскаго умягчили вохровскiй тонъ:

-- Такъ чего же вы, товарищъ, тутъ легли, пошли бы въ гостиницу...

-- Какую гостиницу?

-- Да вотъ въ энту, -- вохровецъ показалъ на длинное, стометровое зданiе, замыкавшее площадь съ сeвера.

-- Да я моторки жду.

-- А когда она еще будетъ, можетъ, завтра, а можетъ, и послeзавтра. Ну, вамъ тамъ, въ гостиницe, скажутъ...

Я поблагодарилъ, стряхнулъ песокъ со своего одeяла и побрелъ въ гостиницу. Два ряда ея слeпыхъ и наполовину повыбитыхъ оконъ смотрeли на площадь сумрачно и негостепрiимно. Я долго стучалъ въ дверь. Наконецъ, ко мнe вышла какая-то баба въ лагерномъ бушлатe.