Ф. Дикин - Дело Рихарда Зорге

Отплыв из Ванкувера 6 сентября 1933 года Зорге прибыл в Йокохаму.

Политическая атмосфера в Токио, когда туда прибыл Зорге, оказалась душной и гнетущей, как и японская погода в сентябре, когда наступает сезон внезапных тайфунов. Все выглядели вздернутыми и нервными, и угроза насилия, казалось, висела в воздухе. Чуть больше года прошло с того дня, когда группой молодых офицеров в своей официальной резиденции был застрелен премьер-министр Инукаи Цуйоси, а в июле 1933 года, как раз за два месяца до приезда Зорге, полиция в последнюю минуту раскрыла заговор, направленный на уничтожение всего Кабинета.

Предполагаемыми жертвами этого убийства должны были стать премьер-министр Саито Макото и двенадцать его коллег. Адмирал Саито был человеком сдержанным, умеренно-оптимистического характера. Он не поддался патриотической истерии, а потому и стал мишенью для нападок со стороны националистов. Суть его позиции хорошо иллюстрируют слова, сказанные им уже в качестве премьера редактору газеты «The Japan Advertiser»: «Все будет хорошо, пока мы, старики, будем сидеть здесь, чтобы давить на тормоза».

Но в качестве фигуры общенационального масштаба этого проницательного моряка затмевал министр обороны Араки Садао. Генерал-лейтенант Араки был известен по всей Японии как защитник Кодо — или учения «Имперский путь». Подобно другим ультранационалистским элементам того периода, учение Кодо зачастую искренне, если это было удобно, представлялось его приверженцами, как нечто невыразимое словами. Суть их кредо, однако, состояла в вере в силу и добродетельность «прямого правления императора» и в божественную миссию Японии по расширению империи.

Что значит «прямое правление императора» никогда точно не определялось: нет сомнения, что идея эта была слишком возвышенной, чтобы подвергаться сухому анализу. Но для молодых ультранационалистов, офицеров японской армии, это само собой подразумевало радикальную реконструкцию японского общества на социалистических началах. Все богатство — финансы, основные фонды и землю, — превышающее некую определенную стоимость, следовало отдать или (как писали приверженцы Кодо) «вернуть» императору. Не удивительно, что среди защитников Кодо было много бывших социалистов и коммунистов. Поскольку, похоже, эта концепция приводила революционные действия в гармонию с традиционной верностью императорскому дому. Она была очень привлекательна для политически сознательных и недовольных младших офицеров в армии и флоте, которые презирали огромные капиталистические синдикаты — так называемые дзайбацу — и парламентских политиков, действовавших с ними заодно и во многих случаях на стороне этих концернов. В то же время эти крайние националисты испытывали дикий страх перед международным марксизмом, представленным в мире Коминтерном и Советским Союзом. Последний вообще рассматривался в качестве главного внешнего врага Японии.

Что до божественной миссии японской нации, то оккупация Маньчжурии, начавшаяся в сентябре 1931 года, была всего лишь первым шагом того процесса, который непременно должен быть продолжен. И вот здесь-то и начинался спор между сторонниками Кодо и генералом Араки о том, следует ли идти дальше на север и северо-восток. Судя по тем речам, что произносил Араки в 1933 году, генерал считал войну с Россией неизбежной и действительно близкой. Он даже установил дату нападения — года через два. Он обращался во многих случаях «к кризису 1935–1936 годов», когда Япония получит возможность поднять оружие против советских сил на Дальнем Востоке.

Вместе с генералом Араки в качестве министра обороны и его другом генерал-лейтенантом Масаки, занимавшим другой ключевой пост — генерального инспектора военной подготовки, — оказалось, что школа Кодо — Кодо-ха, как ее называли, — стала превалировать в военном мышлении Японии. Это мировоззрение, похоже, получило в то время широкое распространение и в кругах военных атташе в Токио. Американский посол Джозеф Грю заметил в своем дневнике 7 сентября^ 1933 года (на следующий день после прибытия Зорге в Йокохаму), что один из его собственных помощников-атташе согласен со своими зарубежными коллегами и считает русско-японскую войну «абсолютно неизбежной» и предсказывает, что начнется она весной 1935 года.

В действительности, однако, Араки и Масаки — защитники Кодо и кумиры молодых офицеров, уже летом 1933 года начали терять почву под ногами.

Японскую армию никоим образом нельзя было считать той сугубо дисциплинированной монолитной организацией, каковой ее преподносили всему остальному миру. На самом деле ее раздирали противоречия и зачастую очень жестокая фракционная борьба.

У Араки и Масаки были могущественные враги внутри их собственной службы. В оппозиции к ним находилось множество старших офицеров, уверенных, что было бы неумно ссориться с Россией и считавших, что многоречивый Араки просто безрассуден и чересчур эмоционален, что является плохим примером для молодежи. Все эти оппоненты Кодо-ха были известны, на жаргоне тех дней, как школа Тосей, или Тосей-ха, или «Фракция сдерживания» — название, позволяющее предполагать, что эта система взглядов была относительно трезвой и сдержанной.

Действительно, в системе взглядов «Фракции сдерживания», возможно, присутствовала несколько большая примесь здравого смысла, чем в учении Кодо-ха, однако «сдерживание» едва ли подходящий термин для офицеров, пытавшихся втянуть Японию в, по всей видимости, бесконечную войну в Китае. Они были, конечно, несколько менее радикально настроены, чем их соперники, но тем не менее убеждены, что политическое влияние армии, значительно возросшее после успехов в Маньчжурии, должно и далее увеличиваться.

Во второй половине 1933 года направление «сдерживания» принялось подрывать гегемонию Кодо-ха, заручившись поддержкой нескольких влиятельных союзников: часть армии сопротивлялась той форме крайнего национализма, что проповедовал Араки.

Находившийся на вершине властной пирамиды император проявлял нескрываемое отвращение к милитаризму во всех его формах. Великолепный наездник, он впечатляюще смотрелся на ежегодном смотре-параде на плацу в парке Йойоги, где были расквартированы гвардейские батальоны столицы Сидя на своем белом боевом коне император являл собой живое воплощение японского главнокомандующего, и тем не менее сцена эта чем-то неуловимо напоминала выезд кайзера в Потсдаме. Кое-кто подозревал, что император Японии рассматривал свое руководство вооруженными силами страны как неприятную, но неизбежную обязанность.