Ф. Дикин - Дело Рихарда Зорге

Открытый гамбит, разыгрываемый прокурором на ее допросах, пишет Филис Эргол, навсегда останется в ее памяти «как пример высшей степени глупости и пустоты».

«Однако, как бы ни были дружны мы лично, но наши страны находятся в состоянии войны, и на самом деле мы враги. А потому вы должны говорить мне правду. Мне бы хотелось, чтобы вы были со мной столь же откровенны, как со своей матерью» [123] Однако она продолжает, что этот человек «был редким дураком». «Его изощренный ум вскоре заставил меня запутаться в своих собственных показаниях». .

Филис Эргол не говорит, заставил ли ее прокурор подписать протокол против ее воли. Но у нее есть несколько красноречивых замечаний о том, как полиция обычно готовит протоколы допросов.

«Они никоим образом не записывали все, что мы им говорили. Они также обладали привилегией выбрасывать любую часть показаний или любой аргумент или относящееся к делу заявление, нисколько не считаясь с логической последовательностью или уместностью.

…Все эти заявления нужно было подписывать в конце каждого дня следствия, ставя отпечаток пальца. И если мы отказывались это делать, палец силой окунали в чернила и прикладывали к бумаге».

Однако Отто Толишусу и Филис Эргол повезло: они были избавлены от утомительной и тяжкой процедуры допросов предварительного суда, и после необычно короткого и поверхностного судебного заседания окружного суда их приговорили к восемнадцати месяцам тюремного заключения с отсрочкой исполнения приговора. Это означало, что их могли репатриировать на обменном корабле. И если их арест и не имел отношения к делу Зорге, он, тем не менее, способствовал раздуванию долговременных подозрений полиции в отношении всех западных корреспондентов.

Едва ли можно отрицать, что Особая высшая полиция могла грубо и своенравно обращаться с попавшими к ней в руки подозреваемыми. Прокуроры — лучше образованные и намного более искушенные, чем полицейские, оставались, как правило, на заднем плане, вне поля зрения, пока обвиняемого подвергали суровому обращению на первой стадии расследования.

Не существует достоверных данных, пытали ли Зорге или нет до того, как он согласился во всем признаться. Известно, что он столкнулся с непрерывными допросами во время первых дней своего пребывания в тюрьме Сугамо, продолжавшимися с раннего утра до позднего вечера. В отрывке из показаний Йосикавы в комиссии по антиамериканской деятельности подчеркивается тот факт, что такие допросы были сами по себе тяжким испытанием. (Воспоминания относятся к ситуации, сложившейся незадолго до того, как Зорге сломался.)

«Где-то часа в четыре мой коллега, прокурор Тамазава и полицейский пошли узнать, выдержит ли его здоровье продолжение допроса».

И все же, оставляя в стороне все самооправдательные заявления Йосикавы, инспектора Охаси и других, общее мнение тех в Японии, кто изучал дело или был близок к членам группы, склоняется к тому, что Зорге не подвергался физическим пыткам. В подобных случаях истина иногда имела обыкновение всплывать после войны, после освобождения политических заключенных, когда люди привыкали говорить свободно [124] Исии Ханако, например, не верит, что Зорге пытали, а она с самого начала войны постоянно общалась с такими людьми, как Каваи Текичи, двоюродный брат Одзаки, зять Одзаки, и другими, изучавшими дело и, естественно, предвзято относившимися к довоенной полиции. Однако она согласна с мнением, что Вукелича (как и Мияги) пытали. В отношении Одзаки и Клаузена мнения расходятся. .

Из-за неожиданной серьезности дела Йосикава присутствовал на многих, если не на всех допросах, проводившихся инспектором Охаси и полицией. Йосикава утверждает, что вначале ему и его коллегам пришлось искать ответы на три вопроса. Был ли Зорге действительно германским шпионом (как он утверждал), который использовал коммунистические связи в Японии? Был ли он двойным агентом, работавшим как на Москву, так и на Берлин? Или он, притворяясь наци, шпионил только для Москвы?

Как только в результате драматического признания

Зорге в том, что он действительно коммунистический шпион, ответы на эти вопросы были получены, Йосикава и полиция прояснили для себя и другие основные вопросы. Был ли Зорге лишь коммунистическим шпионом, или же он работал и на Рузвельта? А будучи коммунистическим шпионом, работал ли он на 4-е Управление Красной Армии или же только на Коминтерн?

Первый пункт был скорее всего выяснен без особых трудностей, хотя инстинктивное подозрение могло заставить полицию довольно долго колебаться, прежде чем окончательно решить, что Зорге работал только на Россию. Второй из главных вопросов оказался более сложным. К этому времени Клаузен уже дал показания, что он был послан в Японию 4-м Управлением Красной Армии. Но, очевидно, Вукелич сообщил следователям, что Зорге работал на Коминтерн. А в своих ответах полиции, равно как и прокурорам, Зорге умышленно затуманивал этот вопрос. Как он вынужден был признать позднее на заседаниях предварительного суда, он был «намеренно неточен» в письменном признании, которое он представил Йосикаве.

В действительности Зорге всячески затушевывал роль 4-го Управления, насколько это касалось его дела, заявляя, что его связи с ним были чисто техническими и организационными — как если бы Управление было не больше, чем промежуточная контора для докладов, предназначенных руководству Коминтерна и Коммунистической партии Советского Союза. Похоже, что следователи и сами не возражали против некоторой неопределенности термина «московский Центр» при описании организации, руководившей деятельностью Зорге. До допросов на предварительном суде, когда он мог воспользоваться некоторыми советами защитника, Зорге не признавал, что всю информацию он отправлял в 4-е Управление — единственную организацию, с которой он был связан.

Нежелание Зорге внести ясность в этот вопрос объяснялось его уверенностью, что, как только японцы поймут, что он относится к военному аппарату, его тут же передадут в Кемпетай и расстреляют.

Согласившись давать показания, Зорге попросил, чтобы его допрашивал один Йосикава. Однако полицейской стадии расследования избежать было нельзя, и потому утром Зорге допрашивала полиция, а вечером, до поздней ночи — Йосикава. Похоже, что поначалу Йосикава допрашивал Зорге без переводчика, поскольку немного говорил по-немецки и по-английски. Переводчик, служивший у инспектора Охаси из Токко, не вызывал у Зорге ничего, кроме презрения, и можно не сомневаться, что до марта 1942 года, пока не закончилась стадия полицейского расследования, время до полудня было самым мучительным для Зорге [125] Весьма вероятно, что с этим же переводчиком столкнулся и Отто Толи-Шус и самый неприятный из его мучителей, возможно, играл некоторую роль в полицейском расследовании дела Зорге. Эго создание (которому Толишус дал кличку «змея») кричал на Толишуса: «Я узнавал у человека из «Франкфуртер Цайтунг», и он сказал мне, что ты шпион!» . Особая высшая полиция не давала Зорге ни дня передышки, за исключением двух случаев, а именно: 8 декабря 1941 года, когда Япония напала на своих врагов, и в день нового, 1942 года, когда отдыхала даже полиция.