Дмитрий Абрамов - Миссия России. Первая мировая война

Его руки находят ее стройную талию, и их уста сливаются в долгом поцелуе…

Он проснулся в чужой постели. Понял это по запаху белья и почувствовал ее легкое дыхание рядом. Открыл глаза. Было по-утреннему светло, прохладно, таинственно, радостно. В голове кружились обрывки собственных стихов:

Вспомнил ее имя, произнесенное им вчера лишь один раз, перед тем как обнять ее, уже полуобнаженную, в постели.

— Соня, ты спишь?

— Спи, Кирилл, еще рано. Успеем поговорить за утренним кофе.

Сердце его встрепенулось, душа возликовала. При мысли о том, что у него есть теперь женщина, та, которая нравится ему, которой нравится он, которая верно будет ждать его, писать, Кириллу стало тепло. Чувство мужской гордости и победы наполнило сердце…

А потом было счастливое, безмятежное позднее утро. Ароматный черный кофе дымился на столе. Она в одном пеньюаре, сидя за столом и положив обнаженные белые, стройные ноги одну на другую, курила длинную, тонкую папиросу, красиво выпуская дым через трубочку своих чудесных уст. Курила, таинственно рассматривала его своими большими, выразительными темно-синими очами сквозь сизый дымок папиросы. Он же, надев сапоги, галифе с подтяжками, в одной белой нижней сорочке пил кофе маленькими глотками и любовался ею. Его китель висел на спинке стула. Амуниция, ремни, сабля, сваленные в кучу за ненужностью, лежали рядом на полу.

И затем снова, как ночью, они окунулись в море любви, оказавшись в чистой, душистой, белоснежной постели…

До гостиницы Космин добрался только через двое суток после того, как оставил Пазухина в «Привале». Вошел в номер трезвый, чисто выбритый, утомленный и счастливый. Алексей был навеселе и не один, но явно переживал за друга.

— Приветствую вас, господа!

— Где тебя носило, Космин? Я уже вновь собирался идти в «Привал» и искать тебя вот с господином Ивановым.

— Прости, Алексей, расскажу потом. Страшно устал. Хочу спать.

— Ты счастлив?

— Думаю, да.

— Выпей с нами!

Кирилл согласно махнул головой, молча опрокинул полстакана водки и направился к своей постели.

Жизнь Космина закрутилась, как большое колесо парохода, идущего по волнам быстро и бурно текущей реки счастья. Ему казалось, что он все время пьян. Но он ловил себя на том, что сегодня почти и не пил, ну, возможно, рюмку водки утром после уговоров Пазухина составить ему компанию. А затем Кирилл быстро пил кофе, надевая на ходу мундир, приторачивая саблю к ремням, и убегал. Убегал и редко возвращался в гостиницу на ночь. Все его существо наполнено было каким-то бешеным током или даже водопадом чувств, эмоций, незнакомых ранее ощущений. Ему казалось, что жизнь била в нем и вокруг него ключом. И одновременно по всему его телу разливалась какая-то почти божественная нега, истома любви переполняла все его существо, которое шептало его мозгу:

— Не надо торопиться, надо наслаждаться, медленнее, небольшими глотками вкушать вино любви и блаженства.

Космину чудилось порой, что какая-то великая, но почти неощутимая сила, как невидимая, тонкая липкая паутина, опутала его, стянула ему руки и ноги. Она не дает ему делать резких движений, торопиться куда-то, быстро говорить. Да и ему, опутанному этой невидимой нежной паутиной, и не хотелось никуда бежать, спешить. Порой Космин чувствовал, что он отныне уже не способен быстро исполнять приказы. Говорить и двигаться он стал медленнее, отчего выглядел более рассудительным и спокойным. Ему казалось, что все предметы вокруг него стали видеться менее отчетливо, их грани как будто стерлись, и все вокруг тонуло в какой-то бледно-розовой или синеватой дымке. Да и на ощупь он совершенно отчетливо чувствовал, что поверхности предметов покрыты бархатом. Голоса же людей стали более приглушены, плавны, мелодичны и полифоничны. Они были слышны, казалось, издалека и отзывались отдаленным эхом…

Череда дней с момента встречи Кирилла с Соней пробежала быстротекущим весенним потоком воды в ручейке. В середине мая Пазухин напомнил Космину, что через день их отпуск с фронта заканчивается.

Он и Соня лежали в постели и говорили. За окнами брезжил рассвет. Она нервно курила.

— Неужели ты не можешь уехать хотя бы через несколько дней? Что тянет тебя туда, в эту грязь и кровь?

— Сонечка, я хочу испытать все сполна, пройти с Россией до конца ее страданий в этой войне.

— Ты сумасшедший. То-то видно — человек голубой крови. Пойми, грядет трагедия. Ты не сможешь что-либо переменить. Живи для себя. Женись на мне. Уедем за границу — в Париж, в Женеву, в Рим, куда угодно. Россия — страшная страна. Родиться здесь — подвиг. А как жить? А каково здесь живется нам — нерусским. Может быть и легче, но страшнее, чем вам — русским.

— Соня, в России все, кто разделил ее судьбу, становятся русскими. Поэтому мы редко и всегда не всерьез можем упрекнуть кого-либо из инородцев в нерусскости. Всем тяжко здесь. Любовь же вообще стирает все границы между людьми. Попытайся осмыслить! Ты сама того не можешь вместить, что тоже — русская!

— Возможно, но в великорусскости меня не заподозрить. Ты мыслишь как христианин, и потому у тебя так. Я же — еврейка, и мне виднее со стороны.

— Я обязательно возьму тебя в жены, любовь моя. Ну, подожди меня немного.

— И сколько прикажешь ждать тебя, Кирилл?

— Среди офицеров ходят слухи, что в июне готовится новое большое наступление. Возможно, оно приблизит конец войны. Но, так или иначе, я вновь выпрошу отпуск и через месяц-другой приеду к тебе. Мы поженимся. Будешь ждать?

— А если ты не сможешь вернуться? Себя не пожалеешь, значит — меня не любишь.

— Вернусь, Соня.

— Поклянись перед твоим Богом-Христом, что возвратишься с фронта живой, что будешь беречь себя для меня.

Кирилл перекрестился и поцеловал нательный крест, висевший у него на груди.

— Клянусь, целую Крест Господень, что буду беречь себя и сделаю все, чтобы вернуться к своей возлюбленной, — произнес он.

— Смотри же, ты обещал. Я буду ждать тебя. Кирилл.

Многоликий, огромный, страшный и грязный фронт, временно притихший, как заснувший после обильной кровавой трапезы старый трехглавый дракон, вновь принял молодых офицеров в свои владения. И хотя это затишье было временным, все чувствовали в России, что ход войны сломался.

Вскоре в войсках узнали, что 20 мая на Всероссийском съезде офицеров армии и флота Верховный главнокомандующий генерал Алексеев высказался за установление сильной власти в стране. Это невероятно встревожило Временное правительство. 4 июня Алексеев был снят с поста Верховного, а на его место был назначен генерал Брусилов. Всем офицерам стало ясно, что уже совсем скоро ожидается новое наступление. Поговаривали о том, что главным инициатором перемещений высшего командного состава выступил тогдашний военный и морской министр эсер А. Ф. Керенский.